Рассказы о дяде Гиляе - Екатерина Георгиевна Киселева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обосновавшись в Картине, дядя Гиляй выстроил небольшой домик с одним широким окном, специально для приезжавших к нему в гости художников, и даже печку выложил — из зеленого кафеля. Домик рубленый, внутри сохранял цвет дерева, словом, было где художникам приклонить голову, разместиться, не стесняя и не стесняясь, и походить с этюдником по окрестностям. Особенно ждал дядя Гиляй Герасимова. Художник все больше и больше увлекался портретной живописью. А дядя Гиляй считал, что стихия Герасимова-живописца — совсем не портреты. Выстроенный домик назвал «Сашкин дом» и каждое лето приглашал художника пожить в Картине и поработать. Писал ему:
…Шляйся в поле по неделям, Свой мольберт на пашни ставь, А столичным рафаэлям Все портреты предоставь, Твой напев совсем иной — Ты, Герасимов, степной.Мария Ивановна и в Картине развела пионы. Цвели дикие розы, их душистые лепестки собирал и закладывал в тавлинку с нюхательным табаком дядя Гиляй. Много было флоксов и золотых шаров.
Все время хотелось писать, а к окончательному решению, с чего начать работу, долго не приходил, и летели из Картина письма дяди Гиляя к Ольге Ивановне Богомоловой. Она была подругой его дочери по университету. Скромная, тихая и несколько застенчивая, Оленька обладала прекрасным качеством: она умела чутко и терпеливо слушать.
Дядя Гиляй писал ей: «Вы, как никто, умеете слушать и вдохновлять к рассказу, ободрить рассказчика и тонко похвалить его, а значит, вселить уверенность, чутко понять, задать вопросы, которые заставляют широко и картинно, не стесняясь, распространяться о мелочах, — а ведь мелочи в работе писателя нужны, как архитектурные украшения зданию, отдельно о них говорить с другими и постесняешься.
— На кой это! Ты прямо к делу — есть и такие — от них сам в себя уйдешь».
Часто он хотел «проверить на молодом уме» интересно ли то, о чем собирается писать.
В какой-то момент дядя Гиляй решил, что будет рассказывать молодым правду о том, «как жили и бытовали их отцы».
Случилось так, что из редакции газеты «Известия» обратились к дяде Гиляю с предложением написать о Хитровке, когда трущобы эти были наконец закрыты. К статье он взял эпиграфом слова из газетного сообщения: «Хитров рынок ликвидируется». Раньше, в старой Москве, тоже делались попытки, и не однажды, закрыть рынок и все окружающие его ночлежки. Каждый раз ничего не получалось, хозяева ночлежек побеждали. И вот трущобы Москвы исчезали у дяди Гиляя на глазах.
Готовясь к работе над статьей для «Известий», он пересмотрел почти все, что написал о московских трущобах. После этого исчезли сомнения, о чем будет его первая книга, адресованная молодым.
Он приступил к книге о старой Москве осенью 1924 года. Начал с рассказ о Хитровке. Работал в Столешниках за большим обеденным столом, не уединяясь, не отгораживаясь от текущей жизни. Писал на больших листах бумаги, чаще карандашом, иногда и чернилами. В конце каждого дня с удовольствием смотрел на количество выросших страниц, заполненных убористым, но ясным и четким почерком.
Старая Москва стала меняться еще в начале века. Гиляровский понимал, что дальше этот процесс будет усиливаться. И в 1912 году в одной из газет открыл рубрику «Московская старина», в которой опубликовал несколько небольших рассказов о старой Москве. Особенно удался рассказ «Огарев». Это была личность полицмейстера для Москвы 80—90-х годов примечательная. Во время юбилея Огарева в середине 90-х годов в Москве не было газеты или журнала, которые не откликнулись бы на эту дату. Однако в «Журнале спорта» ничего не появилось. Не замедлил последовать упрек. «А вы, Владимир Алексеевич, в своем журнале даже моего портрета не напечатали», — сказал ему Огарев. — «Помилуйте, Николай, Ильич, да ведь вы не жеребец», — ответил дядя Гиляй. Огарев, несмотря на свою должность, не отличался злопамятностью и приобрел тем широкую известность в городе.
Кроме «Огарева», тогда были напечатаны рассказы о Трехгорной мануфактуре, об одном из братьев Щукиных. В общем, собиралась книга. А. В. Амфитеатров писал тогда Гиляровскому: «Хорошо, что ты стал набрасывать старую Москву. Хорошо бы нам, старым москвичам, коллективно загнуть такую штуку тома на три. А то, смотри-ка, время наше, страх, опустошено. Ведь какая прелесть — Огарев в бане!»
Однако в то время дядя Гиляй впервые в жизни заболел, и серьезно. Оставлена была и мысль о создании книги «Московские чудаки».
А Дорошевич сразу встрепенулся, хорошо, мол, придумано, есть о чем писать, тема интересная, и попросил автора, чтобы тот и себя поставил в книгу: «из московских чудаков ты самый любопытный».
Дядя Гиляй знал гордую своей красотой и искусством Москву, помнил ее в дни, когда принимала она дар Павла Михайловича Третьякова и открылись двери первой галереи национального искусства, помнил торжества созванного тогда первого съезда художников, знал Москву в дни, когда она одарила Частной русской оперой Саввы Ивановича Мамонтова, возможностью услышать Шаляпина, Ермолову, Южина, Рахманинова… На глазах его возник и жил в Москве Художественный театр. Словом, было о чем рассказать. Но дяде Гиляю хотелось писать о Москве не
