Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр

class="p">С точки зрения апологета, искушение остается таким же, как оно описано в библейском повествовании: оно вызвано сатаной и состоит из трех нападений, о которых сообщают евангелисты. Богослов лишь настолько позволяет себе отступить от точки зрения Священного Писания, что уже не предполагает, что дьявол явился зримо, чтобы силой повести Иисуса из пустыни на вершину храма и на эту гору.

«Наиболее целесообразным, — говорит Ольсхаузен, — это, без сомнения, перенести данное событие как чисто духовное, внутреннее, во внутренний мир духа. Искушение тогда заключалось в том, что личность Иисуса была открыта для полного воздействия Царства тьмы». Более подробно Гофман рассказывает нам об истинном ходе дела. «В искушении внутреннее созерцание усилилось, чтобы выразить не то, как если бы объективировалось то, что существовало только субъективно; а реальный факт, но теперь стал виден факт духовного мира». «Мысленный взгляд Иисуса, который оставался в пустыне, действительно заставил его взглянуть на стены храма и на высокую гору». «Дьявол действовал не телесно, а как дух».

Какое мучение! Если мы освобождаемся от библейского рассказа и рассуждаем на его основе, если мы не хотим терпеть эту бессмысленную пытку — заслуживаем ли мы тем самым апологетического грома? Что ж, если иначе и быть не может, будем греметь и взрываться, если только покажем, что бессмысленность столь же огромна, сколь и бесполезна.

Во-первых, давайте освободим доклад от страшной пытки, под которой он должен вздыхать и стонать, пока апологет окончательно не лишит его речи. Евангелисты ничего не знают о духовном видении, о странствовании Иисуса, который при этом оставался в пустыне. Если Лука после третьего искушения, произошедшего на вершине храма, ничего не сообщает об ангелах, ожидающих Иисуса и приносящих ему пищу, то почему он не дает такого завершения своему рассказу? Потому что он считал неуместным и ненужным пребывание Иисуса в центре святого города. Почему Матфей принимает эту концовку, которая была прописана в первоначальном рассказе Марка? Потому что он изменил последовательность искушений и во время третьего нападения дьявола снова поставил Иисуса в положение, далекое от человеческого общества, где присутствие ангелов могло бы быть ему полезно. Поэтому нельзя отрицать, что у обоих евангелистов Иисус действительно и внешне был унесен на вершину храма и на высокую гору чудесной силой дьявола.

Когда доклад вновь обретет свое право и свободу слова, разум также будет восстановлен в своих правах, и его дело будет столь же легко осуществимо, поскольку дело лишь в том, чтобы привлечь внимание апологетического аргумента к его противоречиям. Нужно только вернуть языку его прерогативу, согласно которой слова не только находят звуки, но и обозначают мысли. Если вчитаться в эти утверждения, то действительно может показаться, что слова обозначают все остальное, кроме той мысли, которую все до сих пор с ними связывали. Но достаточно одного рывка, и апологет проснется и, к своему ужасу, поймет, какие слова он произнес во сне или записал на бумаге.

«Абсолютная чистота Иисуса, — говорит Ольсхаузен, — никоим образом не допускает возникновения неверной мысли от Него самого». Но если Ольсхаузен в то же время говорит, что искушение состояло в том, что душа Иисуса подверглась влиянию царства тьмы, то не является ли это воздействие уже самой реальной возможностью искушения, или недостатком, который в видимости неопределенности не может быть удержан никакой силой, но который, благодаря своей внутренней диалектике, побуждает себя к определенности и положительно раскрывается в мыслях, которые делают его узнаваемым как недостаток? Зачем нужен дьявол, если душа Иисуса была способна к обнажению, из которого только и могли появиться искушающие мысли? Если Ольсхаузен, наконец, говорит: «искушение Иисуса происходило в глубине его внутренней жизни», то в этой глубине сокровенного искушение заходит так далеко — но неужели мы запишем слова, тавтология которых является самой абсурдной вещью в мире? — так далеко в глубину сокровенного, что оно стало внутренней детерминацией духа, и вопрос только в том, следует ли его зафиксировать как эту детерминацию или преодолеть.

Гофман несколько грубее обосновывает возможность искушения Иисуса, спрашивая: «Не могло ли, ввиду сильного раздувания чувства собственного достоинства, после того как в крещении Ему было дано прекрасное заверение, что Он — Сын Божий, Им овладеть беспечное доверие к уже полученной уверенности в победе, которое отвлекло бы Его от бодрствования и молитвы? Мы далеки от того, чтобы делать из Иисуса персонажа, способного на безрассудство по отношению к своей исторической задаче, но доброму апологету, который так высоко забирается в своих словах, мы все же можем заметить, что безрассудство уже само по себе содержит искушение, и не нужен дьявол, а только малейший повод, чтобы привести его не в искушение, а сразу в западню. Если беспечность еще не есть само падение, то всего, самого незначительного и далекого, достаточно, чтобы увлечь человека в пропасть.

Гофман также сообщает нам о деталях искушения. Он говорит: «Первой мыслью Иисуса, когда Он проголодался, должно быть, было то, что Ему нужно использовать свою власть над природой только для удовлетворения своих земных потребностей. Эти мысли, в которых самих по себе не было ничего дурного, превратились в требование, необъяснимое с точки зрения его воли, и так возникло искушение». В сборниках по психологии, конечно, встречается эта машина, которую неправомерно называют человеком, на этой машине видны те ящички с надписями мысль, воля и т. д.; в жизни и в действительности человек не знает этой мумии, там мысль сама по себе является определяющей, сама по себе воля, сама по себе, своим движением она превращает себя в постулат.

Теперь мы понимаем, что значит, когда апологет хвалится, что «чисто внутреннее происхождение побуждения к греху лежит за гранью возможного»: это ничего не значит, это слова, которые записываются из любви к догматическому предсказанию, но тут же снова забываются, когда богослов говорит о самом деле, когда он говорит об искушении. Разве не говорит сам Гофман: «Поскольку Иисус был реальным человеком, то само собой разумеется, что после непрерывной экзальтации наступило состояние душевного ослабления, как это всегда бывает после сильных взлетов чувств. Это само по себе было искушением». Достаточно! Богослову не нужно больше ничего говорить, чтобы утверждать, что в Иисусе была заложена возможность греха. Но богослов должен сказать хотя бы это, если он вообще хочет говорить о том, как Иисус мог быть искушаем. Он уже сказал достаточно: если искушение уже заложено в тех вибрациях внутренней жизни души, то дьявол приходит слишком поздно, ибо те же самые внутренние вибрации духа сами по себе