Тайна предсказания - Филипп Ванденберг

И тем больше уважения питал Леберехт к чертежам и наброскам, сделанным рукою мастера, которые он ежедневно разворачивал на своем столе в строительном бараке. Жирными линиями, начертанными сангиной, мастер фиксировал конфигурации и сечения, а нередко и детали, размерами не более ладони, словно занимался надгробным памятником, а не величайшим произведением архитектуры.

Строительный барак располагался за папским дворцом, рядом с входом в грот, откуда открывался вид на южную стену капеллы Папы Сикста, где Микеланджело увековечил себя как художник. Эта живопись, в первую очередь изображение Страшного суда, вызывала особый интерес у Леберехта. Карвакки много рассказывал ему о наготе тел и о закодированных сценах, которые вздымались ввысь за простым алтарем, о шедевре, затмевающем все остальные шедевры в мире.

Теперь обычный христианин, даже бригадир на строительстве собора Святого Петра, не имел возможности просто так переступить порог домашней часовни Папы. Но поскольку эта идея волшебным образом влекла Леберехта, поскольку он готов был ради этого пожертвовать собственной душой, а судьба предначертала ему этот путь в День избрания Марии (эту дату он запомнил на всю жизнь), с помощью кардинала Лоренцо Карафы, все еще располагавшего кое-какими связями в Ватикане, молодому человеку все-таки удалось попасть в Сикстинскую капеллу.

Кардинал и Карвакки, которые сопровождали его и для которых это зрелище было не в новинку, казались куда менее взволнованными, чем Леберехт. Сердце молодого человека колотилось в горле, когда он вступал в сумрак высокого помещения. Великий Боже! Как один человек смог создать все это?

С минуту Леберехт стоял неподвижно посреди храма. Микеланджело был не чужим ему. Уже в то время, когда он занимался с бенедиктинцами с Михельсберга, задолго до того, как ему поручено было воплощать планы и наброски мастера в твердом камне, Леберехт слышал легенды о мудрости и универсальном образовании Микеланджело, о глубоких мыслях, которыми мастер наполнил свои творения. Леберехт знал, что знания флорентийца были больше, чем знания всех его современников, поскольку он общался с самыми передовыми умами своей эпохи и с ним были откровенны самые умные головы. Подняв взгляд, Леберехт шел между своими спутниками и бормотал: "Почему он так сделал?"

Карвакки и кардинал вопросительно переглянулись. Они не понимали смысла этого вопроса.

— Почему он так сделал? — повторил Леберехт.

Карвакки озадаченно произнес:

— Почему он сделал что?

— Я имею в виду, почему Микеланджело выбрал именно этот мотив? Почему он выбрал Страшный суд? Почему не изобразил распятие, воскресение или вознесение, как это делали поколения художников до него?

Оба спутника выглядели растерянными. До сих пор никто не задавался этим вопросом. Кардинал, который был лучше знаком с деяниями предшественника своего дяди Павла, наконец ответил:

— Ни Климент VII, ни Павел III, при которых Микеланджело начинал свою работу, не выбирали этого мотива. Им было неуютно в помещении с высоким белым потолком, и они дали задание украсить его картиной. Ни один Папа не видел набросков этого монументального труда, не говоря уж о том, что мастер и так никому не позволял говорить об этом, даже его святейшеству.

Чем больше глаза Леберехта привыкали к бледному декабрьскому свету, тем более яркой и светлой казалась ему синь небес, откуда с угрожающе занесенной дланью спускался Высший Судия, мощный, как Геркулес. Но не цвета, не композиция картины были причиной беспокойства Леберехта: его взгляд скользил по фигурам и символам в надежде обнаружить хотя бы намек, ссылку на те знания о близящемся конце света, которые так волновали его.

Гигантская фреска (по мнению Микеланджело, единственно достойная техника живописи для мужчины, так как маслом пишут женщин) была наполнена намеками, иносказаниями и символами, которые показывали христиан и язычников, святых и проклятых, даже людей, и поныне пребывающих среди живых, как, например, тот презренный церемониймейстер Бьяджио да Чезина, осмелившийся критиковать его труд.

Странным образом явил здесь свое лицо и сам мастер: в коже, которую спустили со святого Варфоломея во время его мученичества и которую он держал в руках. Почему Варфоломей?.. И к чему это отвратительное зрелище?

Никто, даже сам Павел IV, дядя кардинала, не отважился бы спросить Микеланджело о смысле этих изображений. Он рисковал бы не только остаться без ответа, но и сделать мастера своим врагом.

Исполненный благоговения наблюдатель бродил по Апокалипсису Микеланджело подобно герою, оказавшемуся в лабиринте Минотавра, и смотрел на святых, а также на Гавриила, Деву Марию и Петра рядом с Господом. Но уже Адам и Ева вызывали вопросы, не являются ли они Иовом и его женой из Ветхого Завета, в то время как за ними происходило примирение Исава и Иакова. Святые, такие, как Симон Киринеянин с крестом на плечах, Себастьян со стрелами в руке, Екатерина Александрийская с колесом, Блазий с железными гребнями или Симон Зилот с пилой в руке, вопросов не вызывали. Но какое отношение имела нагая Ева к Вергилию? Что искали на Страшном суде персонажи "Божественной комедии" Данте?

Леберехту пришлось оторвать взгляд от кругового движения, в котором сверху вниз и обратно, подобно огненному колесу, перемещались низвергающиеся с небес (справа) и устремляющиеся к небесам (слева). Наконец он спросил кардинала:

— Не находите ли вы, что Высший Судия скорее напоминает греческого Аполлона, который выставлен во Дворе статуй в Бельведере, чем Господа нашего, Иисуса?

— Я не знаю, как выглядит Господь наш Иисус, я кардинал, а не художник, — ответил Лоренцо и погладил пурпурный шелк своей сутаны.

Леберехт не унимался:

— Но если это действительно языческий бог, то вся символика должна иметь ужасный смысл!

Карвакки, конечно же, больше искушенный в произведениях искусства, чем кардинал, задумчиво посмотрел на Леберехта и произнес:

— Возможно, ты прав.

— Это могло бы означать, что Микеланджело считает, что не Господь возвещает Страшный суд и конец света, но другая, чуждая власть…

— Дьявол? — Кардинал Лоренцо смущенно хихикнул и обратил свой взгляд на Высшего Судию. Он не знал точно, как воспринимать слова молодого каменотеса, но чем больше думал над ними, тем сильнее становились его сомнения.

— Ну, это была бы не первая каверза, которую Микеланджело проделывает с Церковью, — трезво заметил Карвакки. — Попытайся задать себе вопрос: к какому знанию обращается мастер? Ты же такой сообразительный, Леберехт, ты должен знать!

Леберехт вздрогнул.

— Я? А что я должен знать? — смутившись, пробормотал он. — Это знает только Микеланджело!

— А он молчит.

— Ив этом его нельзя упрекнуть. Тот, кто владеет столь красноречивой кистью, может отказаться от письмен и языка.

Мысль о том, что Микеланджело в своей фреске мог зашифровать тайное знание и намеки на конец света, распознать которые могут лишь посвященные, опьянила кардинала, как его любимое вино с озера Неми. Вытянув указательный палец, он начал водить им в воздухе по контурам отдельных фигур, словно хотел таким образом заставить их заговорить; но ни Харон, ни Минос, ни даже умный поэт Вергилий, которые казались здесь инородными элементами, не дали ответа.

В центре, в том месте, где ангелы подобно лягушкам раздули щеки и затрубили в трубы, так что земля, как сообщает Матфей, содрогнулась от их звука и народы возопили, изучающий взгляд Лоренцо остановился.

— Я вижу две открытые книги, — сообщил он.

Это прозвучало как слова пророка. Карвакки и Леберехт вначале не поверили ему. Сомневаясь, они подошли ближе.

— Действительно, — сказал Леберехт, а Карвакки признался:

— Прежде я не обращал на них внимания. Думаю, их никто до сих пор не заметил.

Кардинал растерянно произнес:

— И что все это может означать? Вопрос, прежде всего, касается второй книги, ведь то, что первая из них является Священным Писанием, не должно вызывать сомнений. Но что же, в таком случае, представляет собой другая книга?

Все трое по очереди склонили головы набок, намереваясь найти на книгах надписи, но чем глубже впивались их взгляды во фреску, тем сильнее книги расплывались перед глазами.

— Я вижу… звезду, — пробормотал наконец Леберехт.

Произнес ли он эти слова вслух или про себя? Он не знал этого.

Голова его пылала, как железо в кузнечном горне. Его мысли кружили вокруг единственной темы; его занимало одно: книга Коперника. Возможно, Микеланджело знал об Astrum minax, грозящей звезде, в связи с которой языческая наука возвещала конец света? Но если мастер знал о ней, то какую цель он преследовал своими апокрифическими намеками? Почему молчал, если знал правду?