Амур. Между Россией и Китаем - Колин Таброн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Большой деликатес для них! – смеется старушка.
Она помнит времена похуже нынешних. Когда она была ребенком, по ее словам, в каждом поселке между Комсомольском и Николаевском был свой трудовой лагерь, где заключенные работали до самой смерти, строя бесполезную железную дорогу до Лазарева. Ее мать и другие женщины поселка приносили им еду и чай, потому что осужденные голодали.
Тосты стихают, но рюмки постоянно наполняются. Дети заскучали. Девочка тщетно дергает маму за волосы. Мальчик взад и вперед водит игрушечную машину по волосатому предплечью отца. Но за дело снова берется боевой матриарх. Она говорит, что сейчас возвращаются даже тигры, поскольку их теперь охраняют.
– Как по мне, так один слишком близко подходит к нашему поселку. Мы почти у него на пути.
Эти байки меня больше не удивляют. Когда добычи мало, крупные тигры могут неслышно проходить по полторы тысячи километров, бредя ночами по своим тайным тропам. Бледная мать впервые тянется и берет дочку за руку.
По словам старухи, много лет назад тигр убил человека в соседнем поселке, где жила ее мать.
– Вышел ночью в уборную, и зверь сломал ему спину. Хрясь! Моя мать пошла предупредить моего брата, который был в местной бане, лентяй этакий, и тигр на нее прыгнул. Но она упала лицом вниз – плюх! Тигр промахнулся, и она выжила, потому что второй раз тигры не нападают. Потом его застрелили, сделали чучело для местного музея, а оттуда его кто-то украл…
Уже вечером мы пускаемся в стокилометровый путь к маленькому портовому поселку Де-Кастри на берегу океана. За рулем тихо сидит Игорь, который не пил. С наступлением ночи над дорогой сгущается туман, и через два часа я просыпаюсь и вижу огни Де-Кастри. Мы находим единственную оставшуюся здесь гостиницу. Слышим шум волн, а ветер пахнет морем.
* * *
Форпост в заливе Де-Кастри русские построили еще до того, как в Айгунском договоре было объявлено, что это побережье больше не принадлежит Китаю. Залив получил свое название от одного французского мореплавателя, сделавшего приятное министру, финансировавшему его плавание[108]. Это унылое место в регионе, который царская Россия удерживала очень непрочно, стало ареной периферийных, наполовину позабытых конфликтов. Местные воды были настолько плохо изучены, что во время Крымской войны англо-французская эскадра считала Сахалин полуостровом и поэтому, загнав русский флот в Татарский пролив (который для иностранцев представлялся крупным заливом), бесплодно ждала добычу, в то время как русские проплыли через пролив на север к Амуру.
Побывавший много позже в порту Чехов писал, что тут всего несколько домиков и церковь и что бухта мелка. Через тридцать лет, в конце Гражданской войны, здесь укрывался отряд белой армии, продержавшийся семь недель в тщетной надежде на помощь. Даже сейчас, спустя много времени после того, как японцы покинули Сахалин во время Второй мировой войны, в поселке сохраняется мрачность военного времени. Облачным утром за его разбросанными домами мы видим пустынную бухту, окруженную лежащим лесом – сотни тысяч лиственниц, елей, дубов, вязов ожидают отправки на юг, никаких признаков которой совершенно не видно.
Дождь сделал большинство спусков к морю непроезжими, однако Александру и Игорю не терпится порыбачить, и мы кругом спускаемся к черному каменистому берегу, где в воде стоит покосившийся сруб. Они закидывают свои удочки в заводи, забитые разрушенными механизмами и кабелями. К востоку на горизонте стальным силуэтом вырисовывается Сахалин, а севернее на берегу хлещущего моря виден маяк, где красные расстреляли белого командира[109].
Больше часа Александр и Игорь не могут ничего поймать, однако их тихая одержимость передается и мне. Я закидываю удочку от Игоря в сторону отмели и веду блесну, как делает он. Он с неожиданной добротой поддерживает мою руку. Он был безразличен к пойманным им соболям, которые часто висели живыми в его ловушках и умирали на зимнем холоде. Но ко мне он проявляет немую заботливость, удерживая мою удочку своей большой лапой. Я тронут, но и смущен. За последние несколько недель в зеркале гостиницы я с удивлением видел восьмидесятилетнего старика, а потом забыл его. Теперь я осознаю, кого видит Игорь: упрямого пенсионера, хилей его, который пытается закинуть удочку в стоячую заводь. Затем я вспоминаю беспокойство Батмонха и Славы, а потом и оригинальную заботу Ляна. Внезапно мне становится интересно: что они видели или думали? Насколько серьезно они должны были учитывать мой возраст? Ощущаю приступ замешательства. Неужели даже Медуза пожалела меня?
Каменистая дорога ведет нас через туман и густой лес к Лазареву – последнему интересующему нас месту на этом уединенном берегу. После плохой рыбалки и выпитого пива проявился Паршивый Александр. Он не терпит глупости и огрызнулся перед отъездом на управляющего отелем. Игорь ворчит:
– Может быть, этот парень нам еще понадобится.
Александр рявкает:
– Я на людей не смотрю – «полезный» или «бесполезный». Либо они мне нравятся, либо нет. – Он неласково смотрит в туман. – Почему все такие тупые?
Он включает кассету с «Исповедью вампира» группы «Король и Шут». Потом:
– Черт возьми, где здесь рыба?
Однако через час его сумрак рассеивается. Он официально объявляет:
– Нормальный Александр вернулся! – и во время короткой остановки демонстрирует методы выживания в тайге. Он вгоняет в только что распустившуюся березу охотничий нож и сцеживает в бутылку сладкую жидкость. Игорь тем временем тыкает веточкой в муравейник и ждет, пока атакующие муравьи не оставят на ней кислоту, чтобы ее можно было обсосать.
Так что к Лазареву мы приближаемся с кисло-сладким послевкусием. Поселок выглядит еще более заброшенным, чем Де-Кастри, пустует половина домов. Через Татарский пролив – всего в семи километрах – остров Сахалин, длиной почти в тысячу километров. От просвета на лесной дороге мы спускаемся по заросшей тропинке и вдруг оказываемся над Охотским морем. Мы стоим в узком месте между двух великих водоемов. Далеко под нами на скалы бросаются серые волны, а южнее сияет Японское море[110].
Мы шагаем между ольховыми рощами по траве и камням, а потом останавливаемся, как вкопанные. У наших ног зияет вертикальная шахта. Она опускается воронкой из сегментированной стали: двадцать пять ребер,
