ДНЕВНИКИ - Александр Шмеман

Рано утром – в восемь часов утра – прогулка с Андреем и [его дочерью] Наташей по Булонскому лесу. Чудное солнечное утро. И снова тот же свет, в котором я блаженствую весь день. Андрей довозит нас до rue Jacob2 . Наташа идет на службу. А я начинаю опять свое "приобщение" Парижу, ставшее для меня настоящей потребностью, – погружение в это медленное движение по городу, который каждый раз мне что-то открывает – не внешне, нет, а именно внутренне. Словно встреча с самим собой на глубине.

По rue Bonaparte до Сены и направо по набережной. Все больше и больше разгорается солнечный день. Уже "ритуально", не думая, захожу в Notre Dame3 . Торжественная месса – с органом – какого-то немецкого паломничества. Оттуда – на ile St. Louis4 и по Quai de Bourbon до Pont Marie, Quai Henri Quatre – до Gare de Lyon5 , где в 10ч. у меня свидание с Mother Mary из Bussy6 … В одиннадцать часов, кончив разговор с ней, опять пешком к Сорбонне, где у меня завтрак с Никитой и Машей Струве.

Никита дает мне письмо Солженицына. Гораздо хуже, чем я думал. Долго обсуждаем с Никитой – как быть? Решаем так: он будет ждать ответа на свое письмо, в котором он умоляет Исаича взять письмо обратно. Если не возьмет – писать ответ "начистоту" в том же номере.

Гельсингфорс. Вторник, 23 сентября 1975

Весь день путешествую… Выехал в 7:30 утра, после кофепития с Андреем. Бесконечное ожидание на Bourget7 . Затем – полет в Амстердам и там – новое ожидание, полета в Гельсингфорс, с получасовой остановкой в Гамбурге. Но я в сущности люблю эти "пустые" аэропланные дни, это совершенное одиночество в толпе.

Весь день солнце, но в Гельсингфорс спускаемся через тучи и на земле – пасмурно, ветрено, темно. Меня встречают оо. Veikko Purmonen (учившийся у

1 Св.-Сергиевский богословский институт.

2 Улица в квартале Сорбонны, парижского университета.

3 Собор Парижской Богоматери.

4 Остров св. Людовика.

5 Лионского вокзала.

6 матерью Марией из Бюсси.

7 Аэропорт под Парижем.

нас в семинарии) и Мстислав Могилянский. "Закуска" у Purmonen'a, с обеими женами. Но я так устал, что, несмотря на чувство дружбы, простоты, чувство "дома", мечтаю остаться один. Везут меня в guesthouse1 университета. И, наконец, один… Завтра начало очень загруженной финской недели.

Странное чувство: я сижу на расстоянии получасового полета от места, где я родился: от Ревеля, могилы [сестры] Елены. И так близко от России…

С годами – все труднее, все мучительнее каждая разлука с Льяной.

Еще забыл: посещение вчера St. Etienne de Monts: могилы (вернее, места могил) Паскаля и Расина.

Среда, 24 сентября 1975

Утром – короткая прогулка в одиночку по ближайшим кварталам. Но это новые кварталы – все чисто, все обычного скандинавского типа. Чудная погода, солнечно, но не жарко.

В 10.30 заезжает за мной о.Вейкко Пурмонен, и мы едем в приходской дом. Первая встреча со старым Гельсингфорсом. Желто-белые с колоннами здания, петербургский ампир, памятник Александру II-му. Огромный безвкусный Успенский собор "имперского" стиля, Троицкая церковь (1850-х годов) – все снова кругом того же ампирного стиля. Как будто прикосновение к невиданному мною, "папиному" Петербургу.

Завтрак в ресторане с настоятелем прихода о.Александром Корелиным и о.Вейкко. Их рассказ о своей церкви, о религиозном положении здесь.

Русские кладбища. В три часадня чай и лекция в лютеранском миссионерском центре. Встреча с переводчицей на финский язык моего "For the Life of the World".

В [газете] "Herald Tribune",купленной на вокзале, – новое покушение на президента Форда!

Сейчас еду в университет – на лекцию.

Завтра – отъезд в Kuopio.

10.30 вечера. После лекции в университете и ужина в необычайно роскошном ресторане с канцлером и тремя профессорами. Некая европейская торжественность, но и море добродушия и благожелательства. Сердечно приглашают сюда на год или на полгода – "visiting lecturer"2 …

Всегда после такого вечера спрашиваю себя: что есть в Европе, чего определенно нет в Америке, что есть в Америке, чего определенно нет в Европе? Или, по-другому, более лично и экзистенциально: что из Америки меня тянет в Европу, а из Европы – в Америку? Я чувствую, что обычный, ходячий ответ: Европа – это культура, корни, традиции, а Америка – это свобода, но и некультурность, и беспочвенность, и т.д., – неполный, односторонний, упрощенный, а потому, в сущности, и неверный. Я бы сказал – неуверенно! – так: в Америке есть все, что есть в Европе, а в Европе нет почти ничего из того, что есть Америка. И тянет, собственно, не столько в Европу, сколько из

1 гостиницу (англ.).

2 приглашенным лектором (англ.).

Америки, потому что в Европе духовно легче, есть всегда к чему прислониться почти физически, а Америка духовно трудна . Люди веками бегут в Америку для более легкой жизни, не зная, что жизнь там – на глубине – гораздо более трудная. Во-первых, потому, что Америка – это страна великого одиночества. Каждый – наедине со своей судьбой, под огромным небом, среди необъятной страны. Любая "культура", "традиция", "корни" кажутся маленькими, и люди, истерически держась за них, где-то на глубине сознания, подспудно знают их иллюзорность. Во-вторых, потому, что это одиночество требует от каждого экзистенциального ответа на вопрос "to be or not to be"1 , и это значит – усилия. Отсюда столько личных крушений. Здесь даже падающий падает на какую-то почву, там – летит в бездну. И потому – такой страх, такой Angst2 …

Но именно это – встреча с личной судьбой – и тянет в Америку. Вкусив этого, уже кажется невозможным быть только "финном" или даже только "французом", быть, иными словами, раз и навсегда детерминированным. Уже совершилось болезненное освобождение от этого. Но и "освободившегося" рано или поздно тянет в иллюзорную устойчивость Европы, в сон и мечтание. И тянет тем более, что сон приходит к концу, что почва распадается, что Европа превращается постепенно в карикатуру Америки (острое чувство этого на аэродромах: Charles de Gaulle, Hamburg, Amsterdam…), никогда не смогущую стать "оригиналом", а тем самым – и карикатурой на саму себя с отречением от своего собственного "оригинала". Ходя по Парижу, чувствую, что Notre Dame, перспектива rue de Seine, place de Vosges, то есть все то, что я так болезненно люблю, – иллюзорно, ненужно, не имеет никакого отношения к Франции Жискара, Миттерана и "Le Monde", то есть к реальной Франции. Она хочет стать Америкой, но так же, как Америка не может стать Францией, так и Европа не может стать Америкой (кроме как карикатурой)… Только вот Америка и не хочет стать Европой, и потому она подлинна, а Европа с каждым днем теряет свою подлинность. И потому, что Америка подлинна, – она есть постепенное рождение традиции. А потому, что Европа отреклась от своей "подлинности", в ней распадается традиция… "Аще не умрет, не оживет"3 . Европа "родила" Америку из своей мечты и в ней умирает как Европа, тогда как Америка из этого умирания и родилась, и развивается…

Kuopio. Четверг, 25 сентября 1975

В университетской "guesthouse", где я прожил эти полтора дня в ожидании отъезда в Куопио. Все эти разговоры о Православии и Западе, о Православии на Западе, разговоры, раздумья, в которых я буквально прожил всю жизнь, неизменно приводят к вопросу, обращенному уже к самому себе: что же за всеми словами, за "незабудками, здесь помещенными для шутки"4 , что оста-

1 "Быть или не быть" – вопрос принца Гамлета в одноименной трагедии В.Шекспира.

2 ужас (нем.).

3 1Кор.15:36.

Из басни Козьмы Пруткова "Незабудки и запятки".

ется за вычетом всего того, огромного, что так очевидно мешает Православию и его искажает? Что несомненно, вечно и составляет сущность того, о чем, в сущности, я говорю, что проповедую и что защищаю всю жизнь? Иными словами, что не относительно, а абсолютно ? И всегда тот же вывод: во-первых, некое видение, опыт Бога, мира и человека – о которых лучшее в православном богословии, но с которыми оно не совпадает просто ("Отцы" об этом, но сами "Отцы" превращаются в объект какого-то мелкого, интеллектуального и скучного культа). Богослужение об этом, но опять-таки если оно само не есть предмет нездорового любопытства. Духовная традиция об этом, но только если не делается pars pro toto1 , рецептом для безнадежных искателей "духовности". И, во-вторых, Таинство – в самом глубоком и всеобъемлющем смысле этого слова, ключ и критерий которого в Евхаристии. Все остальное не только относительно, но и по самой своей природе – преходяще. Но любят православные и потому абсолютизируют почти только "преходящее". Отсюда – все растущая православная "шизофрения"… И только пророчество и неизбежно связанное с ним "мученичество" (отвержение, одиночество, осуждение) могут, должны эту шизофрению исцелить. А этого никому (мне, во всяком случае) ужасно не хочется. А надо сказать в сущности приблизительно так: православный "традиционализм" обратно пропорционален сегодня верности Преданию, и это без всякого парадокса и преувеличения. Православие запуталось в прошлом, обожествленном как предание, оно буквально задыхается под его грузом. А так как подлинное, живое и животворящее Предание приходит к нам из прошлого, через него, в нем действительно заключено и потому что "жаждущие и алчущие" находят все время куски хлеба, подлинной пищи в нем, то и задача бесконечно усложняется. И решить ее можно, по-моему, только при полной укорененности в настоящем , тогда как первый соблазн православного – бежать из него, идти обратно . Именно тогда, однако, прошлое, переставая быть Преданием – передачей в настоящее, делается мертвым грузом и умиранием… "Всякий, положивший руку на плуг и озирающийся назад…"2 – эти слова можно отнести к эмпирическому православию: все оно – либо ностальгическое и романтическое, либо паническое и истерическое "озирание назад". Все православные какие-то "эмигранты" в современности, какое-то "харьковское землячество", суетящееся в случайной парижской или нью-йоркской зале. Развесили портреты, расставили флаги – ну совсем "уголок России". Так и все православие в современном мире какой-то "уголок"… А вот с кафедры лютеранского университета утверждаешь – искренне! – что без православного видения не исцелить миру своих страшных ран и не выйти из тупика…