Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений - Бенно Тешке

Патримониальный, то есть собственнический, наследственный и бессменный характер юридических постов превратил правовую систему в рассогласованную сеть патронажа. Непотизм уклонялся от королевского контроля, развивая свою собственную самовоспроизводящуюся логику. Та мысль, что правовое единообразие, внедряемое королем, предполагало формальное равенство «равных граждан перед законом», снова и снова погружалась в традиционную общественную иерархию, основанную на обладании землей, титулами и привилегиями. Именно потому, что королевство на протяжении столетий формировалось как силой, так и уступками, провинциальные элиты пользовались различными свободами, освобождением от налогов и правами самоуправления. Король, несмотря на пропаганду legibus solutus, не был iure solute, если понимать под ius [правом] совокупность обычных прав и привилегий, которыми пользовались представители правящего класса, принуждающие короля к уступкам в сфере законодательства. Например, многие местные сеньоры сохраняли независимые юридические права по отношению к своим крестьянам; суды (parlements) могли препятствовать «законодательному суверенитету», отказываясь регистрировать королевские эдикты; провинциальные сословия в pays d'etat (провинциях, которые ранее были сильными княжествами) сохраняли право голосования по налогам; важные города обладали собственными хартиями вольностей, препятствующими законодательному вмешательству короля [Hoffman. 1994. Р. 226–229]. «Права и привилегии воплощали в себе дискурс древних установлений, договоров и хартий: они санкционировались самим прошлым» [Henshall. 1996. Р. 30]. Претензия короля на абсолютность не освобождала его от необходимости действовать в унаследованных границах «права».

Даже политический дискурс абсолютизма, получивший классическое выражение в «Шести книгах о государстве» Жана Бодена, демонстрировал де-абсолютизацию суверенитета, устанавливая «рамку естественного и божественного права, которая нравственно определяет действия монарха» [Parker. 1981. Р. 253]. Это не просто вопрос отказа от дискурса raison d’État как идеологического оружия, созданного и используемого группой благодарных прокоролевских публицистов и памфлетистов, поскольку даже самые прокоролевские труды не осмеливались бросить вызов фундаментальным основаниям абсолютистского общества, то есть правам собственности. «Нарушение прав собственности без согласия собственника осуждалось даже такими явно “абсолютистскими” мыслителями, как Боден: сила как таковая была вне закона» [Henshall. 1996. S. 30][149]. В политическом сознании тех времен существовало четкое концептуальное различие между абсолютизмом и деспотизмом, между monarchie absolue (абсолютной монархией) и monarchie arhitraire (монархией произвола) [Mettam. 1988. Р. 36]. В силу унаследованной структуры групп интересов, королевское позитивное право сосуществовало с обычным, феодальным и божественным правом. Правовой суверенитет оставался разделенным.

Издержки и последствия войны

Взаимозависимость между королем и «его» наследственным паразитическим корпусом чиновников не только заблокировала формирование нововременного государства, но и постоянно провоцировала кризисы государственных финансов. Тенденция к финансовому краху определена напряжением между ограниченной производительностью докапиталистической аграрной экономики и постоянно возрастающими военными издержками, навязанными логикой геополитического накопления.

Приватизация прав присвоения и господства посредством откупщины и наследственного судопроизводства – одна из стратегий наполнения военной казны. Война, в свою очередь, была общей династийной стратегией накопления территорий и богатств, а также обычным средством разрешения междинастийных споров о собственности. Однако получаемые в результате доходы не могли покрыть постоянно растущие военные затраты:

Именно при Франциске I и его преемниках расходы французской монархии начали значительно расти. Однако гегемонные политические притязания XVII и XVIII столетий привели к взрывному росту расходов, первый пик которого пришелся на Тридцатилетнюю войну и прямую французскую интервенцию в период 1630–1640 гг. После кратковременного перерыва в войнах, наступившего после пришествия Кольбера, расходы снова начали расти в период Голландской войны и войны с Аугсбургской лигой, достигнув второго пика в Войне за испанское наследство, а третьего – в Семилетнюю войну [Korner. 1995а. Р. 417–419].

Складывание государства, находящегося в состоянии постоянной войны, усилило избыточную эксплуатацию крестьянства. «В 1610 г. налоговые агенты государства собрали 17 миллионов ливров тальи. К 1644 г. сборы этого налога достигли 44 миллионов ливров. Общее налогообложение на деле увеличилось вчетверо за десятилетие после 1630 г.» [Андерсон. 2010. С. 91][150]. Следующим по значимости инструментом увеличения королевского дохода после продаж постов и повышения налогов стали займы. Однако, поскольку король был ненадежным должником, ставки по кредитам постоянно росли, что заставляло Корону обращаться ко все более рисковым и гротескным способам получения доходов. В целом,

…французские доходы постоянно росли, валовой доход вырос с 20,5 миллионов ливров в 1600 г. до почти 32,8 миллионов в 1608 г. и 42,8 миллионов в 1621 г. Кроме того, при объявлении войны Испании в 1635 г. французские доходы продолжали увеличиваться, достигнув примерно 115 миллионов ливров в год, хотя большая их часть поступила от займов под весьма высокие проценты [Воппеу. 1991. Р. 352–353].

Здесь мы наблюдаем раскручивающуюся спираль роста доходов, необходимых для финансирования все более затратных войн – и, в частности, для возвращения долгов кредиторам за счет грабежа, захвата новых территорий, получения контрибуций и репараций, – спираль, которая в то же время означала все большее использование доходов, создаваемых крестьянской экономикой, в непроизводительном военном потреблении.

Суммарным результатом стала публичная кредитная структура, превратившая короля в заложника «его» собственных государственных чиновников и финансистов, что сделало налоговую и кредитную системы совершенно невосприимчивыми к каким-либо мирным реформам. Эта кредитная структура не эволюционировала по направлению к нововременной системе центрального банка, поскольку кредиты управлялись и гарантировались не национальным банком, а множеством частных агентов, «финансистов» (financiers) [Mettam. 1988. Р. 106–117]. Доверие к этой кредитной системе основывалось на способности Короны расплачиваться по своим долгам. Франция оставалась привязанной к личности короля; вся кредитная система держалась за него. В разительном контрасте с Францией английская революция в государственных финансах привела в конце XVII в. к созданию Банка Англии. Этот момент оказался ключевым для получения займов, поддержки государственных кредитов и обеспечения долгосрочной безопасности кредитов, ставших независимыми от продолжительности жизни отдельных монархов. Государственные займы стали основываться на парламентских гарантиях, а парламент получил больше возможностей финансирования путем налогообложения состоятельных классов, то есть самих себя и тех, кого они представляли [Anderson. 1988. Р. 154]. Во Франции, напротив, государственные долги были долгами короля [Воппеу, 1981]. Поэтому они не переходили от одного короля к другому и могли теряться при смерти исходного заемщика.

Финансовые кризисы и банкротства 1598, 1648, 1661 гг. – отметившие собой завершение религиозных войн, Тридцатилетней войны и войны с Испанией, а также кризисы 1748 и 1763 гг., совпавшие с завершением Войны за австрийское наследство и Семилетней войны, – были поэтому кризисами и банкротствами не французского государства, а французского монарха. Более того, долги короля были политическими в том смысле, что ссуды зачастую просто требовались, а платить по ним король отказывался, потому кредитование короля стало весьма рисковым занятием [Hoffman. 1994. Р. 232–234; Parker 1996. Р. 197]. Король систематически использовал свои прерогативы суверена для добычи средств, продавая не только посты, но и иные привилегии, например знатные титулы, профессиональные дипломы, монопольные торговые чартеры. Поэтому внеэкономические возможности