КГБ в смокинге. Книга 1 - Валентина Мальцева

— Да, это он, — сказала я, возвращая Тополеву фотографию. — Только с усами.

— Где они вас держали?

— На какой-то вилле. Помню, что от «Плазы» это минут двадцать езды.

— Вы жили там одна?

— Нет, в соседней комнате постоянно находился человек.

— Имя?

— Вирджил.

— Охранник?

— Не только. Он приносил мне еду. Кроме того, во время допросов он, по-моему, все время стоял за дверью.

— Сколько допросов провел с вами Юджин?

— Я не считала. Он работал с утра до вечера, с короткими перерывами.

— Он угрожал вам?

— Нет.

— Вас проверяли на полиграфе?

— Да.

— Вы помните вопросы, которые вам задавали?

— Естественно, не все.

— Проверка проводилась непосредственно на вилле?

— Да. В одной из комнат.

— Там, где вас допрашивали?

— Нет, через дверь.

— Как выглядел оператор полиграфа?

— Я его не видела. Только слышала голос.

— Он спрашивал по-русски?

— Да.

— Без акцента?

— Нет, акцент был. Причем довольно сильный.

— Вы рассказали Юджину все, — Тополев не спрашивал, он уточнял.

— Все, что велел рассказать Габен.

— Вы уверены, что в точности выполнили его инструкции?

— В противном случае я бы не сидела перед вами.

— Как раз наоборот, — усмехнулся Тополев. — Если бы вы неукоснительно следовали инструкциям Габена, у вас практически не было шансов вернуться в Москву.

— Простите, я что-то не понимаю…

Все я прекрасно понимала. И он понимал, что я понимаю. И последний дурак понял бы. Я для них была большой аппетитной рыбиной, занесенной в Красную книгу и нежданно-негаданно попавшей в их лапы. Впустить меня в свой аквариум они боялись: а вдруг инфекция? Бросить обратно в море не хотели: такой улов! И поверить рыбе в том, что она сама честно приплыла в их мутную заводь, они тоже не могли: Заратустра не позволял. Юджин предупреждал меня о таком повороте. Да я и без него соображала, — не дура ведь окончательная! — что эти молодые люди и степенные дяди с Лубянки, эти рыцари тикласовских плащей и кинжалов, в сравнении с которыми заточки мытищинской шпаны выглядели дирижерскими палочками, эти воспитанники комсомола и партии, которые даже перед тем как трахнуть собственную жену, заглядывают на всякий случай под кровать, просто не способны поверить моей легенде. Они слишком давно и умело штамповали эти легенды сами, чтобы верить в такие же, но с клеймом «Made in USA».

— Скажите, Тополев…

— Если вас не затруднит, называйте меня Матвеем Ильичом…

Он очень нехорошо улыбнулся. Этот гэбэшник в хипповом прикиде не испытывал ко мне ровным счетом ничего: ни интереса мужчины, ни солидарности коллеги, ни сострадания ближнего. Он олицетворял собой одну только подозрительность, и нужно было быть колодой для разделки говядины, замороженной в 1956 году на случай ядерной войны, чтобы не почувствовать этого.

— Бога ради! Если хотите, могу обращаться «гражданин начальник».

— Еще успеется, — скромно ответил Тополев. Так скромно, что по спине у меня пробежал холодок.

— Скажите, Матвей Ильич, зачем меня вообще отправили за кордон?

— Для участия в симпозиуме.

— Я спрашиваю серьезно.

— Помилуйте, Валентина Васильевна, — недоумение на лице Тополева было настолько натуральным, что я даже растерялась. — Я вовсе не намерен шутить с вами. Мы для этого недостаточно знакомы.

— Насколько я понимаю, была задумана некая акция, в которой меня попросту решили использовать…

— Это ваши собственные умозаключения?

— Естественно. Я лишена возможности пользоваться умозаключениями начальства.

— Вы все время провоцируете меня на скандал! — Тополев встал, засунул блокнот куда-то в глубины своей жуткой кацавейки и скрестил руки на груди. — Вы ведете себя крайне неразумно, Валентина Васильевна. Весь этот бред про какие-то операции КГБ, в которых вами решили пожертвовать, представляет интерес только для специалистов из института Сербского. Но вы слишком молоды, привлекательны и умны, чтобы я советовал вам торопиться в это скучное заведение.

— Угрожаете?

— Когда вы избавитесь от дурацких штампов? Вы же интеллигентная дама. Стоит ли объяснять вам, что сам по себе КГБ — это уже большая и очень серьезная угроза? Я просто разъясняю вам, где вы можете оказаться, если и дальше будете разыгрывать из себя светскую львицу, попавшую на фестиваль туристской песни.

— Что вы хотите от меня?

— Нам нужна правда, Валентина Васильевна, — Тополев снова сел и буквально впился в меня глазами. — Вы — профессиональный журналист, я — профессиональный контрразведчик. Как бы скептически вы ни относились к людям моей профессии, она, тем не менее, существует и нужна обществу ничуть не меньше, чем ваши очерки. И поверьте мне: в вопросах отделения правды от лжи мы большие спецы. Мы, скажу без ложной скромности, профессора в этом деле! В случае же с вами совсем не обязательно быть сверханалитиком: любой начинающий офицер разведки скажет, что вы лжете! Лжете по определению.

— Что значит лгать по определению?

— Это значит, что ваша ложь вытекает из итога нашей операции. Ее конечный результат вовсе не предусматривал вашего возвращения. А вы вернулись. Следовательно, вас перевербовали.

— Но ведь в том и состояло задание! — изо всех сил я пыталась сыграть наивность комсомольской активистки.

— Вы что, издеваетесь надо мной? — глаза Тополева вдруг покраснели, и он стал похож на запущенного серого кролика.

— Ничего не понимаю! — промямлила я, прекрасно понимая, что до финала этого спектакля, после которого занавес вместе со штангой, на которой он закреплен, упадет прямо мне на голову, осталось совсем немного. Все, что говорил Юджин в Буэнос-Айресе, все те варианты, которые он кропотливо перебирал, выглядели достаточно логично и даже неуязвимо. Не была учтена только одна деталь: Юджин забыл или не знал (а скорее всего, и забыл, и не знал), в каком обществе я живу. Да, этот патлатый помощник Андропова ничего не мог доказать до тех пор, пока я не поддамся на его нажим и сама не признаюсь во всем, валяясь у него в ногах и моля не отлучать меня от редакционного стола и права на свободное передвижение в пределах Большого кольца. Но если я и не сделаю этого, если я буду до конца стоять на своем, одного его подозрения в моей нелояльности окажется вполне достаточно, чтобы меня навсегда вычеркнули из списка функционирующих граждан великой социалистической отчизны, поместили в глухом боксе одной из многочисленных гэбэшных психушек и с усердием «подмазанных» нянечек, обслуживающих инкубатор для недоносков в нерабочее время, прикармливали до последних дней жизни психотропными препаратами.

Я уже писала кое-что о своем поколении. Вовсе не оправдываясь, хочу тем не менее сказать, что мы не были дебилами в прямом смысле этого медицинского термина. Хотя наша духовность, сформированная (или, вернее сказать, сколоченная) на ходульных, явно придуманных, образах героев-революционеров, бесстрашных подпольщиков и мужественных строителей-первопроходцев, бесспорно, была ущербной. Да, мы не родились такими. И, словно слепые кутята, не знавшие ничего, кроме мамкиной титьки, мы на голом рефлексе, а позже — на юношеском энтузиазме пытались придать хоть какой-то реальный смысл всей этой ало-кумачовой галиматье… Мы писали стихи, работали как ненормальные на никому не нужных субботниках, ездили на целину, на картошку, на БАМ, открывали для себя еще недавно враждебный советскому обществу импрессионизм, радовались любой кратковременной «оттепели» и отчаянно спорили сами с собой, доказывая друг другу бесспорные преимущества социализма перед капитализмом…

Этот человек-оборотень, в обязанности которого входило обеспечение безопасности государства рабочих и крестьян, был одним из моего поколения. Но в тот момент между нами не было ни героев войны, ни гигантов пятилеток, ни ударного труда на коммунистических субботниках, ни даже общих впечатлений от последней премьеры в «Современнике». Потому что все это являлось обычной, грубоватой на вид (как и все, что выходит из рук халтурщика) бутафорией в гигантском — на одну шестую часть суши — театре абсурда, где Тополев служил идеальной марионеткой и не без оснований подозревал меня в стремлении взорвать к чертовой матери весь этот вертеп вместе с Карабасом-Барабасом. Я была его врагом, а в обращении с врагами у питомцев товарища Дзержинского был накоплен уникальный опыт.

— Я жду, — сдержанно напомнил Тополев.

— Что? — оторвавшись от социально-политических раздумий, я действительно почувствовала себя рыбой, грубо схваченной за жабры и брошенной на разделочную доску. — Чего вы ждете?

— Подробностей.

— Подробностей… — я мысленно прокрутила вперед кассету со своим чистосердечным раскаянием. Звучало ужасно. К тому же — и это сразу сводило на нет даже намек на идею признания — абсолютно бесперспективно. Завербована КГБ — призналась американцам. Завербована ЦРУ — призналась КГБ… «Знаешь, дорогуша, — вспомнила я хрипловатый голос моей мудрой подруги, — та несчастная девка, которая переспала с десятью мужиками в поисках одного, единственного и неповторимого, — Божья птаха, чтоб мне сдохнуть в гинекологическом кресле. А вот тайком трахаться с мужем, с которым разошлась, ибо поняла, что он не твой человек, — это и есть форменное блядство!»