Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

Обушинский отворачивается к окну.

– Например:

«По стеклу ползёт капля». Или «Я смотрю на каплю, ползущую по стеклу». Или «Я смотрю, как ползущая капля чертит на стекле кривую, сливаясь с другими в ручей».

Взяв стул за спинку, Обушинский переставляет его к окну и, зацепившись ступнями за батарею, начинает раскачиваться на задних ножках.

– И наконец, на эту тему можно сочинить небольшой рассказ.

Мелания не видит, как он щурит левый глаз, продолжая ровным голосом.

– Подчиняясь земному притяжению, дождевая капля стекает по оконному стеклу. Рваный ритм её движения напоминает человеческую жизнь, те же скачки, метания, при неуклонном сползании вниз, она выводит кривую, такую же непредсказуемую, как наша судьба. Откинувшись на стуле, я внимательно наблюдаю за её маршрутом на стекле, за путешествием по миру, который открывается за окном. Вот сейчас она сидит на облаке, чуть правее луны. Облако состоит из мириад ей подобных, она толкается среди них, отстаивая там своё право, а здесь цепляется за дрожащее стекло. Медленно проплывает лунный диск. Успеет ли моя капля побывать на Луне? Ну, не шевелись, ещё немного… Нет, рванулась вбок, падающей звездой чиркнула по небу и врезалась в антенну, которая растёт на крыше, запутавшись в её металлических ветвях. Мне становится жаль каплю, я слышу, как она взывает к освобождению. Заключённые всегда взывают к освобождению. Представив каплю мушкой у автомата, я прицеливаюсь и даю очередь: тра-та-та-та-та! Эх, промазал! Мушка сползла, скользнула капля и очутилась на тюлевых занавесках. А чьи это силуэты вырисовываются на них? Мужчины и женщины. Обращённых друг к другу. Что может разлучить их? Ничто! Разве маленькая капля, которая упрямо вклинилась между их лицами. Но они её не видят, пока им не до неё.

Обушинский понижает голос. Склонив голову набок, Мелания старательно за ним записывает.

– «Не подглядывай!» – приказываю я капле, и она, повинуясь, отскакивает этажом ниже. Что прячет глухая стена? Может быть, тихое семейное счастье? Может, оно скрывается от чужого вороватого взгляда? Ведь сглазить его способна любая капелька, возникшая в семейной атмосфере. Так вдруг навернётся она на глаза слезинкой, потом закапало – глядишь, счастье-то уж и промокло. Мне становится стыдно за разрушительницу-каплю.

Обушинский делает паузу, давая время записать.

– А может, всё и не так? И капля как раз придётся к месту? Может, собралась за стеной мужская компания, может, подкрашивают там серую жизнь красным вином – каплей больше, каплей меньше, не всё ли равно…

В голосе Обушинского сквозит неизбывная грусть, у него спёрло горло, и, не решаясь продолжать, он глубоко вздыхает.

– Хотя, гадай – не гадай, всё равно не узнаешь, что происходит за кирпичной стеной. Да и поздно: капля уже повисла на козырьке парадной и слушает стариков на лавочке. О чём они? О былом? О годах? Или молчат? Перескажи мне, капля, их молчание. Но нет, истекло её время, сорвалась с карниза, зарылась в мягкую землю. И на стекле она тоже исчезла, упершись в деревянную раму. Ну вот и всё.

Обушинский развернулся вместе со стулом.

– Написала?

Поставив точку, Меланья поднимает глаза:

– Ага. Но при чём здесь капля?

Устин растроган.

Ему кажется, Обушинский вышел хорошо.

Как и в том эпизоде, который произошёл раньше, Мелания ещё не пошла в школу.

Обушинский стоит с ней у распахнутого окна, наблюдая за полётом птиц в синеве.

– Папа, ты, правда, старый и несостоявшийся?

Последнее слово Мелания едва выговаривает по слогам.

Обушинский вздрагивает.

– А кто так сказал?

– Мама по телефону.

Обушинский гладит дочь по голове.

– Вот посмотри, чем для нас измеряется жизнь птицы – высотой и дальностью полёта. А для неё самой? Она исчисляет её во взмахах крыльев. Так и для людей важны достижения и дела, успех в таком-то возрасте, но человека внутри определяют его мысли и намерения. Они для него гораздо важнее. – Обушинский на мгновенье задумался. – Да и для Бога тоже.

Мелания подняла глаза.

– Папа, я тоже так думала, ты самый лучший. Ты расскажешь мне сказку?

Обушинский трёт лоб.

– Сказку для Мелании? Хорошо, слушай. Давным-давно, когда ещё не было ни Луны, ни Солнца, Земля была не мёртвым, остывшим камнем, а красивым пушистым котёнком. Его звали Лул, и он гулял сам по себе в необъятных космических просторах. Он был весел и беззаботен, ничего не боялся, и вот однажды пролетал мимо злого, горячего Солнца. «Привет», – махнул он ему хвостом, как всегда, когда встречал звёзды. «Привет», – эхом откликнулось Солнце, став ещё жарче. Дело в том, что Лул очень ему понравился, как и всем звёздам, но в отличие от остальных, добродушно мигавших ему вслед, оно решило привязать его к себе, посадив на невидимую цепь. Лул всегда должен быть при нём, должен ходить кругами, поворачиваясь то одним боком, то другим, чтобы оно могло на него любоваться. «За это я буду давать ему тепло, – подумало Солнце. – И он будет доволен». Лул, конечно, не был доволен, но его и не спрашивали, а поделать он ничего не мог, ведь Солнце было намного сильнее. Как бы он ни хотел вырваться, оно бы ему не позволило. Утратив свободу, котёнок Лул много плакал и вскоре умер. Под лучами Солнца его тело высохло, превратившись в песок и глину, на котором остались его солёные слезы – моря и океаны. Даже Солнце, сжалившись, не стало их высушивать, оставив на память о Луле. А душа Лула разбилась на множество маленьких кусочков, дав начало другим жизням. Посмотри на птиц – в каждой из них частица души Лула. Курлычат ли журавли, плачет ли иволга, кричат ли сойки – это они, вспоминая Лула, жалуются на Солнце, поднимаясь к нему всё выше и выше. Конечно, птицы не могут даже покинуть Землю, не то, что достичь Солнца, но в её пределах они летают, где хотят, в её небе они так же свободны, как был свободен Лул.

Мелания затопала босоножками.

– Гадкое, гадкое солнце, не люблю его, не люблю!

– Да, с ним шутки плохи, поэтому, когда оно злое, обязательно надевай панаму.

Обушинского жаль до слёз!

Как ни старались врачи, Грудин всё же выкарабкался, а раз его не угробило двухмесячное лежание на больничной койке, обещает прожить до старости.

Разогревая себе ужин, Устин представляет:

Грудин седой, с бакенбардами, от его короткой энергичной стрижки не осталось и следа, ему приходится отпускать волосы – какое смешное слово применительно к их остаткам! – чтобы хоть как-то прикрыть лысину (вот уж что, действительно, растёт не по дням, а по часам), он всё такой же неугомонный, самоуверенный, но внутренне уже сдавший, сломленный, доведённый до того, что не в силах скрывать своих чувств, – а как без этого в его профессии? – и вынужденный всё чаще запираться в своём кабинете, отпустив раньше времени секретаршу, чтобы поддерживать иллюзию работы. В ком? Секретарша давно обо всём догадывается. В себе? Но ему больше других известно, что практики почти нет, что его обходят стороной, предпочитая более молодых и способных, что он с его усталыми выцветшими глазами больше не вызывает доверия, потому что у него написано на лице, что ему уже не под силу вселить надежду. Значит, шизофрения? Конечно, имеет место быть раздвоение: Грудин всё знает и всё равно проводит вечера в кабинете, будто ничего не изменилось, будто время идёт мимо, и его кушетка по-прежнему не успевает остывать от клиентов. Но теперь единственный пациент лежит на ней с руками под затылком, уставившись в потолок, у него масса времени, ему назначены ежедневные сеансы, чтобы он смог в полной мере испытать на себе действие психоанализа. Чтобы не блуждать в прошлом, Грудин пристрастится к телевизору, привыкнет, что его окружают молодые, знакомясь, первым делом будет задавать себе вопрос, насколько старше жмущего ему руку, помнит ли тот то-то и то-то, пережил ли эти события вместе со всеми, как он сам, а узнавая о смертях ровесников, которые будут случаться всё чаще, станет шевелить вытянувшимися в нитку губами, что он следующий – слова, которые заменят ему молитву. К нему придут и другие атрибуты возраста: живот отвиснет, раздуваясь после еды, как арбуз, а мужское достоинство в обрамлении поседевших волос, наоборот, сморщится, усохнет, обретя детские размеры, став, как у ребёнка. Будут ли у него женщины? Вероятно, он ещё сохранит некоторую импозантность, заведёт тяжёлую трость с массивным набалдашником, маленькую собачку, которую будет выгуливать на поводке, его костюмы обретут строгие тона – такие нравятся женщинам определённой категории. Будет ли среди них моя жена? Вряд ли, она слишком расчётлива, а значит, останется со мной…

К такому выводу Устин приходит уже ночью, ворочаясь в постели, и перед сном даёт слово навестить Грудина: пока тот ещё не состарился.

Во сне он видит самолёт, стоящий на взлётной полосе, видит себя в нём, какой-то человек в чёрном сообщает ему, что он смертельно болен и прежде, чем умрёт, будет доставлен к месту своей могилы.