Дневник читателя. Русская литература в 2007 году - Андрей Немзер

И на молчание писатель тоже имеет право. Каковым в уходящем году воспользовались, к примеру, Михаил Бутов, Марина Вишневецкая, Андрей Геласимов, Борис Екимов, Александр Кабаков, Владимир Маканин (не надо тыкать меня в «Испуг»; да, роман был окончательно сложен и издан книгой всего лишь в прошлом году, но «литературным фактом» стал много раньше, а то, что Маканин так долго не мог расстаться со своим лунным стариканом, на мой взгляд, весьма симптоматично), Олег Павлов, Алексей Слаповский… Права держать паузу у писателей, разумеется, никто не отнимет, но и преданный читатель имеет право задуматься, что сие молчание значит и что за ним последует – новые творческие решения или… Или мы останемся при вышеописанном изобилии.

Скажут, что ровно такое же «изобилие» пятнадцать, десять, пять лет назад я оценивал иначе и что дело тут во мне (возможны варианты: невесть что о себе возомнил, потерял чутье, обленился, наконец-то прозрел). Спорить не буду. И не потому, что нельзя быть судьей в своем деле (хоть и нельзя), а потому, что литература меня занимает больше, чем моя репутация. Так вот, я думаю, что нынешний литературный пейзаж серьезно отличается от того, что наблюдался еще недавно. Сумерки словесности, приход которых столь долго и блистательно расписывали наши золотые перья, в конце концов пришли . Нет, писатели еще не исчезли. Но и прежде самые энергичные похоронщики, вынося суровые вердикты, указывали на «исключения». Не о сравнительных достоинствах арбуза и свиного хрящика шел спор (да когда же у двух критиков не было трех мнений?), а о статусе словесности и роли писателя, каковые, по мнению большинства очень разных моих коллег, на рубеже 80—90-х годов претерпели радикальные и бесповоротные изменения. Искренне печалясь о якобы свершившейся гибели русского литературоцентризма (о «весельчаках» умолчу), сам факт «смерти» литераторы принимали не как вызов, требующий ответа, а как данность. Мол, конечно, все у нас не ахти (то ли дело волшебные 70-е!), но против всемирно-исторического процесса (пути которого абсолютно ясны) не попрешь. А значит, будем по одежке протягивать ножки. Пестовать толерантность. Вежливо принимать масскульт (он же китч). Широко (ирония в уголках губ) улыбаться всякому «новатору» (изобретающему велосипеды полувековой давности или сметливо использующему старые чертежи). Избегать межжурнальной полемики (да и как ее вести, если «признанные» авторы, хоть маститые, хоть дебютанты, одинаково – на вес золота – ценятся «Новым миром» и «Знаменем») и резких суждений, иронично взирая на тех, кто позволяет себе определенность. И аккуратно напоминать себе и людям: у нас сумерки (не ночь!), но и в эту пору суток (ее на наш век хватит) можно жить совсем неплохо.

Вопреки восточной мудрости от частого повторения слова «халва» (то есть «хрен») во рту стало не сладко (горько), но о-о-чень сладко (горько до слез). Об иных – политических, экономических, всемирно-исторических – причинах скукоживания нашей обильной талантами литературы (не глумлюсь; имею в виду потенциал многих писателей, а не их свежие свершения) пусть скажут другие, умеющие искать виноватых на стороне. Мне так и этой – внутрилитературной – достаточно. А если мои попытки иначе говорить о словесности воспринимались как пошлый и бесплодный «одобрямс», то это значит: худо я работал и за погружение в болото должен отвечать так же, как мои оппоненты.

«Объективность» та еще. Потому как были в 2007 году события, значимо противостоящие моему унынию. «Второе рождение» саратовского журнала «Волга» под именем «Волга XXI век» (ответственный редактор – Анна Сафронова). Появление в «Знамени» увлекательной и перспективной рубрики «Нестоличная Россия». Выход пятого тома словаря «Русские писатели. 1800–1917». Повести Ирины Поволоцкой «Жаворонок смолк» и Ирины Васильковой «Садовница» («Новый мир», № 7), «Петербургские письма» и «Выкрест» Леонида Зорина («Знамя», № 2, 9), продолжение мемуаров Руслана Киреева «Пятьдесят лет в раю» («Знамя», № 5, 6), роман Михаила Успенского «Три холма, охраняющие край света» (М.: Эксмо), книга Ирины Лукьяновой о Чуковском в «ЖЗЛ», комментарии Олега Проскурина к репринту I тома «Поэм и повестей Александра Пушкина» (М.: Новое издательство), «Спекторский» Бориса Пастернака. Замысел и реализация» (статья и комментарии Анны Сергеевой-Клятис; М.: Совпадение)…

Презентация субъективности

Да, писатели не исчезли. И говорить о тех, с кем аукаешься, разгоняя морок, кто помогает тебе (и не только тебе) жить и думать, по мне, гораздо интереснее и важнее, чем пластаться перед «тенденциями». Иными – лучшими – словами: Не так уж страшно все, как я его малюю.

Тимур Кибиров

Не так уж страшно все, как я его малюю – так начинается «Заключительный венок сонетов», включенный в пока еще не преданную тиснению (но висящую в сетевой Стенгазете) книгу Кибирова «Три поэмы». Заключительный-то он заключительный (предшествуют венку вступительный центон и три обещанных заголовком поэмы, перебиваемые жутковатыми и очень смешными рекламными паузами), но книгу все-таки не завершает. За магистралом – пятнадцатым сонетом, составленным из начальных строк предшествующих четырнадцати – помещены «Лирические комментарии». Изрядная их часть была напечатана «Знаменем» (№ 6) примерно о ту же пору, когда публика узнала, что написал Кибиров «На полях “A Shropshire lad”» (М.: Время). Сравнивать две принципиально по-разному придуманные и устроенные книги пока не стану: будучи упертым традиционалистом, хочу дождаться издания «Трех поэм». А магистрал – нарушая все приличия – процитирую полностью. Уж больно точно описывает он как своеобразие текущего (не только литературного) момента, так и состояние духа не одного лишь Кибирова. Бывают стихи (проза едва ли), прочитав которые, понимаешь, что, если б ты был не ты, а кто-то неизмеримо больший, то выдохнул бы ровно это.

Не так уж страшно все, как я его малюю,

Анафематствую и пью за упокой.

Типун мне на язык! Я сам-то кто такой?!

Аникой-воином сижу я и воюю.

«Шаташася, – визжу, – языцы эти вскую?!»

Есть наслаждение и в дикости такой,

Что проку спорить – есть и воля, и покой,

Какого ж хрена я о счастии тоскую?

Екклесиаст давно меня предупредил.

Мне самому смешон мой мальчуковый пыл.

А толку нет как нет, и не скудеет нежность.

Задор сварливый жжет, лжет несусветный страх.

Увы! Гип-гип-увы! Крепчает безнадежность,

Решимость жалкая остаться в дураках.

Олег Чухонцев

В отличие от Кибирова (и многих стихотворцев совсем иного пошиба), Олег Чухонцев сейчас отдает стихи в печать скупо. Сколько пишет – не знаю. Не удивлюсь, если очень много. Но и если мало – тоже не удивлюсь. В 2007 году Чухонцев стал лауреатом премии «Поэт» (речь при ее вручении опубликована в № 8 «Знамени»). И напечатал одно (едва ли ошибаюсь) стихотворение – «Ещё элегия» («Знамя», № 9). Читал я его так же, как тридцать (да больше уже!) лет назад редкие тогда легальные публикации Чухонцева и те стихи, что, к счастью, доходили в машинописи и до меня. Так же, как втягивал поэму «Однофамилец», которую мой друг, слышавший ее из уст автора, запомнил всю (да, чудеса бывают!) и не раз, уступая просьбам, декламировал вслух от начала до конца.

(Кстати, мало какие стихи так часто вспоминались в последнее время, как чухонцевские «Похмелья». И впрямь:

Какой тут к дьяволу поэт

тоскою вызвенит:

– Уюта нет? Покоя нет? —

А если – жизни нет.

Да что, гори она огнем!

За синь звездастую —

рассолу бы – и рукавом,

и – благодарствую!

Все тянуло в эпиграф поставить, да к такому эпиграфу еще и текст нужен. Но это в скобках.)

Раскроем скобки:

неужели ты, подумал я, выходя

из трамвая 37-го на остановке

там где только что был, где зернистая от дождя

мостовая ещё дымилась, от дозировки

воздержусь, а что до сезона был месяц май,

неужели ты? ты скользнула взглядом поверх сидящих

и поймала мой…

Дай волю, так и перестукал бы все – литеру за литерой. Но «Знамя» – источник доступный, а потому, не пересказывая и не комментируя:

потому что финала нет, вообще нет слов,

это род депрессии, пустокипение мозговое:

поздновато встретились? но ведь встретились, а любов,

как тов. Сталин писал, побеждает смерть и всё такое,

и одна надежда, что не упёрты у нас вожди

и дадут умереть своей смертью в своей постели,

чем не льгота, когда бы не роковая дыра впереди,

Господи, говорю, неужели Ты здесь, неужели

шанс даёшь, вот и парки Твои поустали, поди,

пряжу прясть незаметную – разве она не прореха ль? —

но подруга со мной, на заре Ты её не буди,

на заре она сладко так спит, и трамвай уехал

Лев Осповат

Книга Льва Самойловича Осповата «Как вспомнилось» (М.: Водолей Publishers) – самая большая неожиданность литературного года. Ждать от много повидавшего человека (помнящего тридцатые, прошедшего войну, пережившего черное послевоенное лихолетье) – знающего цену фактам профессионального историка, многоопытного литератора, – насыщенных подробностями и умных воспоминаний естественно. Предположить, что мемуары Л. С. обернутся пунктирной лирической поэмой, что миниатюрные главки о разных разностях вступят в головокружительную перекличку, что «простые» слова («звучащие» и при чтении «про себя», одними глазами) встанут в единственно возможном, предустановленном, порядке, что русский верлибр здесь явит свою обычно таимую стиховую природу, было невозможно. Поэтов вообще не ждут – они, по слову Давида Самойлова, приходят сами.