Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. - Ефим Друц

Мы делимся на три группы: рома, кало и мануши. И каждая имеет свой диалект. Ромы, например, включают в себя: кэлдэрариев, ловари и чурари, которые тоже делятся на рода. Кэлдэрари имеют рода: Белкэшти, Лайдакэшти, Зингурешти. Кэлдэрари живут во всем мире, а вот род Белкэшти встречается только в Америке и в Испании. Название каждой группы берет свое начало от ремесла, которым занимались в прошлом или занимаются сейчас цыгане. Так, кэлдэрари, от румынского «калдера», что означает «котел» или «чан», часто являются жестянщиками или лудильщиками. Ловари (от венгерского «ло» — лошадь), когда появились в Европе, занимались торговлей лошадьми. Чурари (от румынского «чуро» — сито, решето) делали и продавали эти вещи.

Род получает имя общего предка. Вот род Жонести происходит от Жоно, который мог быть отцом, дедом или прадедом. Число родов может быть большим, тогда оно делится и образует новые рода. Так, к примеру, члены рода Гунешти связаны с лицом по имени Гунжа, но он в свою очередь мог принадлежать к роду Колешти, будучи сыном Колжи. Иногда род называют по какой-нибудь черте предка, как Бедони — «невезучий», Папинешти — «крадущий гусей», Минешти — от клички старой свиньи Мины, на которой одна цыганка будто бы перевозила своих детей и скарб в Сербию.

За порядком у нас смотрит крис — цыганский суд, в нем: закон, правосудие и трибунал. Крис диктует нам нормы жизни и, словно совесть наша, следит за их выполнением. Крис разбирает все вопросы: воровства, измены, обмана, нарушения запрета, жалобы женщины на плохое обращение с ней мужа или родни, соблазнения девушек, разногласия между родами. Крис собирается и тогда, когда надо принять какое-то важное решение: как относиться к власти… Для слушания дел выбирают уважаемых людей, глав больших семей, славящихся своей честностью и мудростью. Обычно это люди, стоящие во главе рода. При разбирательстве дела могут присутствовать все желающие, в том числе женщины и даже дети, но они не имеют права принимать участия в обсуждении, за исключением тех случаев, когда к женщине обращаются с вопросом. Кричать и браниться не разрешается. После того как выслушают обе стороны, выносится решение, и оно — окончательное.

Крис устанавливает у нас состав преступления и определяет меру наказания, но он не приводит приговор в исполнение. Это делает род. Сейчас мы уже не сечем плетьми, а налагаем штрафы. К особым мерам мы прибегаем редко, в качестве исключительного случая. Случай, когда после принятия присяги «солах» или «совлахава» (клятвы) виновный не сознается в совершенном злодеянии, очень редок. Клятвопреступление и дача ложных показаний считаются тяжким грехом, и виновный знает, что его постигнет страшная кара.

Наиболее строгим наказанием является коллективное отречение от виновного и его изгнание. Отверженный не может общаться с табором, с женой, матерью и детьми, так как в этом случае они тоже станут «нечистыми». Это означает для цыгана утрату самого смысла жизни, и он предпочитает скорее умереть, чем принять такое наказание.

С чужими мы не смешиваемся. Это — отклонение от наших норм, и сделавший это изгоняется. Если у отца есть сын, которого пора женить, он подыскивает ему подходящую невесту и посылает к ее отцу сватов для переговоров. Если предварительная встреча прошла хорошо, он сам едет к отцу девушки, который после долгого обсуждения и колебаний дает свое согласие. У молодых ни о чем не спрашивают. Семья жениха выплачивает семье невесты определенную сумму. Это не выкуп, а плата за женщину, уходящую из рода, и залог того, что в будущем этому роду будет отдана другая девушка-невеста. При возвращении роду другой невесты возвращаются и деньги.

Вот и Риста, проклятие табора нашего, любила когда-то, до того как растеряла это. Монти она любила. Куда ни пойдет, и он за ней следом. Она остановится, и он стоит. Если б был жив Монти, не допустил бы Лешего до нее, никому он ее в обиду не давал, да и Риста привыкла к нему, не играла с ним, как с другими, не замечала будто бы, а то вдруг как крикнет ему:

— Эй, чяво, погоди, я сейчас вернусь, я тебе скажу что-то…

И как засмеется. А Монти замрет, дыхание затаит.

В таборе все меньше цыган оставалось. Плохо ли, хорошо ли, а в город уходили. Чем их манил город, не знаю. Старики еще крепко за обычаи держались и проклинали уходящих.

— Не цыгане это, — говорили они, — и знать нам их не надо. Пусть живут по чужим законам. Но рано или поздно Дэвла их накажет.

Только заметил я тогда, что в таборе пить стали больше, словно тоску свою заливали, напьются и песни поют. А вокруг цыгане соберутся: слушают, плачут. Так и жили мы, пока не случилось это. Все мне Риста потом рассказала.

У реки мы стояли в то жаркое лето. Дождей не было, и коней все время поили. Хорошие у нас были кони, дай Бог любому таких коней иметь.

Отошла однажды Риста от табора, да и Монти поблизости не было. Отлучился куда-то по цыганским делам. Видит Риста: человек возле дерева стоит, сам высокий и седой. Задумался. А на Ристу и не смотрит.

— Ты что здесь делаешь? — спрашивает его Риста, а он молчит. Подошла к нему Риста поближе и снова спрашивает: — Зачем ты здесь, добрый человек, очутился?

Только тогда словно от сна очнулся этот седой человек и посмотрел на Ристу. А как глянул на нее, так и заворожил. В общем, полюбила его Риста сразу, так только цыганки любить умеют. Оглядел седой Ристу и так ей сказал:

— Нет мне нигде покоя, чяери: в городе — нет и в поле — нет. В лес иду, и там тоска меня точит, любил я — умерла моя любовь, оттого и горе со мной живет и думы всякие. И избавиться я от них не могу.

— Не печалься, добрый человек, — говорит ему Риста. — Я пойду с тобой, забудет твое сердце тоску свою.

Сказала так и ушла за седым человеком, как сгинула. Только я да Монти день и ночь о ней грустные думы думали. Долго искали Ристу цыгане — нигде найти не могли. Вот приходит как-то раз Монти ко мне и говорит:

— Не могу я, дадо, жить больше, сердце мое измучилось без Ристы. Как жить без любимой? Проклянешь ты меня, если я уйду от вас? Но даже если и проклянешь, все равно я пойду искать ее.

Понял я его и не проклял, только выпил в ту ночь, когда ушел Монти, да все песни грустные пел. Ушел Монти петь для чужих, а с Ристой так и не встретился.

Прошло время. И вот однажды едут цыгане по лесной дороге, вдруг видят: что такое? У дерева цыганка сидит, а на коленях у нее — голова седая. Подъехали поближе, Ристу узнали. Она ничего не говорит, только плачет, а потом словно очнулась и так мне молвила:

— Из-за меня он погиб, из-за того, что надежду ему дала, а потому ухожу я от вас, нет мне радости.

Сказала так и исчезла. А с той поры за табором тень ее ходила: и день и ночь, никак не отставала. Говорили старики, что это душа Ристы в тень переселилась. Правду или нет они говорили, как я могу знать, но тень эту я и сам видел.

А потом вдруг Риста вернулась в табор как ни в чем не бывало и стала цыган с пути сбивать. Видно, память о мертвом истерлась в ней.

Леший мне не соперник. Ничего у него в душе нет, а значит, и зрение притупилось — откуда ему правду увидеть? Старики цыгане всегда знали: если правит злодей — нет счастья никому, если вожак кого ненавидит — на всех отыгрывается. Что же станет с табором: лучшие либо уйдут, либо погибнут. Останутся худшие и понесут зло по свету, а потом и сами исчезнут в глуши. Если добро в душе не пестовать — зло верх возьмет. Кто совершает насилие над чужой тенью с помощью власти и обмана, кто достигает корысти за счет других — не возрадуется в следующем своем рождении. Его душа испытает все муки ада, часто не понимая, за что она расплачивается. Что бы там чужаки ни говорили и ни выдумывали, добро и зло всегда ощутимы. Добро — это тяжелый труд души, и потому оно требует личного выбора, иначе ей с таким грузом не справиться. Человек, несущий добро, должен быть полностью свободен. Перед кем ему ответ держать? Только перед собственной совестью. Что может Леший, не зная цели, гоняясь только за золотом? Мы — бродяги, веками идем по миру и в душе своей несем правду и красоту. Как бы грубы мы ни были с этим миром — это всего лишь отклик на то, как мир беспощаден к нам. Но мы-то знаем, чего мы хотим, и обязаны нести в душе своей это знание.

А что же даст моему племени Леший? Он думает, что я злюсь на него из-за того, что он за властью гоняется. Никогда вожаком ему не быть. Душой не вышел. Злит он меня только жадностью своей, которая на табор действует.

Однажды чуть ли не на ножах столкнулись, а дело было так. Узнал Леший, что у деда одного в той деревне, где мы зазимовали, клад спрятан, да так еще спрятан, что дед сам не помнит, куда царские золотые червонцы закопал, — считай, больше полвека прошло. В революцию, почитай, закапывал, хотел добро свое сохранить, да с тех пор по земле две войны прокатились и сам дед в каких только передрягах не побывал. И дом сгорел, и участок при доме не раз рыли-перерывали. Как же теперь клад тот найти? Старик много лет про клад соседям рассказывал и так всем надоел, что только отмахивались от него: решили, что он на этом помешался. Сам старик не очень-то клад искал. Что толку, если найдешь, ведь он не спекулянт какой-нибудь. Что ему с этими деньгами делать?