Протоколы с претензией - Е. Бирман

  В браке она не подавляла и не помыкала им, как опасались его сотрудницы. Снисходительно улыбаясь, принимала она его неубывающую со временем тягу к ней. Он не подозревал ее в супружеской неверности, и, кажется, для этого действительно не было оснований. И уже среди женщин стало складываться мнение, что эта парочка нашла друг друга и что они, по-видимому, друг друга стоят. В это время и начался ее новый роман. Собственно, не она затеяла его. Значительный, разведенный Он, с седеющими бакенбардами стал отмечать ее на перекурах в коридоре. Она и не курила, она приходила туда немного развлечь себя разговором. А. хоть и высокий, но худой, к тому же младше ее, и до того казался в этой паре меньшей величиной. В сравнении же с ее новым частым собеседником совсем проигрывал. Было ясно, что этой вальяжной респектабельности ему и не достичь никогда и противопоставить ей – нечего. Теперь женщины мобилизовались было на спасение их брака. Считая седеющие бакенбарды более слабым звеном, они стали с ним сухи и официальны, они рассказывали друг другу, что он нарочно становится курить поближе к лестнице, чтобы заглядывать под юбки молоденьким женщинам. Их уловки не помогли.

  Впервые увидел А. в ее глазах что-то похожее на слезу, когда она обернулась и взглянула на него, бледного и равнодушного, прежде чем закрыть за собой дверь навсегда.

  Он даже где-то понимал ее. Эта система уравнений не содержала неопределенности. У нее были однозначные вычисляемые корни. “Математику обычно заказывают работу люди, имеющие дело с природными явлениями, чтобы придать законченную форму тому, что они знают заранее”, – сказал он однажды о своей профессии.

  Начались смутные времена. Ее новый муж удачно вписался и в них. А. засобирался в Еврейское Государство, где по дошедшим слухам, даже уже и не слухам вовсе, маячила в лучшем случае неопределенность. Тогда он и совсем уверился в ее правоте, хотя никому не говорил об этом.

  Он не испытывал горечи. В его жизни была любовь.   

ПРОЗА И КАЛЬСОНЫ

  Фабрика программирования вдруг надоедает Я. Им овладевает с детства знакомая ему жажда общения с чистым листом, на котором через два-три часа появится фотография настроения, сколок вечности. Его карьера непрофессионального программиста более или менее удалась. Почему бы не попробовать ему стать непрофессиональным автором опуса без особой идеи, может быть, и без особых достоинств, и с бессмысленной  целью – бросить в океан бесконечности бутылку с запиской “И мы были”, пустить по ветру соринку, которая исчезнет из виду в потоке времени и судьбу которой знать не дано.

  В программировании академический подход требует программирования сверху. Сначала общий план, затем разбивка на модули и т.д. Это всегда казалось Я. несусветной чушью. Выдумать из головы готовую сложную систему? Такая идея могла прийти в голову разве что Марселю Прусту. Высшее достижение Еврейского Государства, считал Я., – это царящий в нем бардак. Вот ведь, лучшие в мире планировщики, немцы, спланировали две войны, обе тут же сбились с первоначального плана. И уж точно, не планировали они поражений, которыми эти войны закончились. Программирование Я. начинал с маленьких кирпичиков, которые рано или поздно ему пригодятся. Затем прояснялись связи между ними. Кирпичики и их связи иногда приходили во сне ночью. Постепенно вырастал общий план, о котором он думал все время и который непрестанно корректировал.

  Так строилось Еврейское Государство, он надеется, что оно останется непредсказуемым даже после того, как в нем наступит вечный мир. И так же он построит свою книгу, у которой нет ни темы, ни героев, нет вообще ничего. Для начала Я. назначает трех героев – X, Y, Z. Он раздает им по одной реплике. Но видимо, и X, и Y, и Z рождаются евреями, потому что все они тут же требуют слова и перебивают друг друга. Я. ничего не остается, как только с удивлением следить за этим неугомонным народом. Правда, возникающие в нем слова навалены, как чемоданы на тележке в аэропорту. Не все сразу, решает он. Главное, чтобы чемоданы прибыли по назначению. Косноязычие сойдет за стиль.

  Однажды в детстве школьный приятель уговорил Я. пойти с ним в танцевальный кружок. Я. предстал перед учителем танцев. После короткого экзамена он был отпущен, а на лице учителя прочел то, что понял и без его холодной гримасы, – есть много признаков непригодности к искусству танцев, но у Я. в наличии – все. Он остался в танцзале ждать приятеля на стуле без сиденья, зато с торчащими гвоздями, которые должны были это сиденье удерживать. Когда они вернулись домой, и Я. переодевался в одежду “для улицы”, он обнаружил, что брюки сзади – в треугольниках надорванной ткани, а значит, сквозь прорехи светились его светло-синие кальсоны, пока он шел через весь город. Долгие годы происшествие в танцевальном кружке было для него скрываемым от всех символом его позора. Когда старшеклассником он попробовал написать рассказ и затем перечел его, он снова увидел в нем свои кальсоны, васильками проросшие на его штанах. Он зарекся от писания прозы, как от танцевального кружка.

  Так что же случилось сейчас? Ах да, прожит кусок жизни. Он перечитывает написанное и, по крайней мере, не видит кальсон. Грезы о новом способе самовыражения, открывшемся ему, придают жизни новый вкус. Есть, видимо, какая-то связь между этими грезами и вопросом, который он задает Баронессе.

  – Как стать сексапильным? – спрашивает он ее. Не дожидаясь ответа, на который он и так не рассчитывает, Я. декламирует перед зеркалом ее предполагаемый ответ: – Нужно поменьше есть, заняться спортом, убрать вот это, – якобы ее пальчиком показывает Я. туда, где не должно быть брюшка (глазами намеком показывает туда же). – Неплохо бы и вырасти, – добавляет он, глядя на себя в зеркало.

  Улыбка с его лица переходит на лицо Баронессы. И он уже смотрит на нее с укоризной.

  – Стерва, – объявляет он ей обиженно, пока она давится смехом.

  – Я же молчала, – возражает смеющаяся невинность. Она из осторожности не добавляет на сей раз свою излюбленную сентенцию о том, что стерв больше любят.

  – Искусство и женщины не приводят к комфорту души, – резюмирует Я.

  Баронесса с ним охотно соглашается.

Б.

  Б. не случайно промолчал, когда речь шла о “Пианистке”. Члены Кнессета по нескольким его репликам знали, что он был когда-то женат и его бывшая жена, концертирующая пианистка, осталась в Российской Империи. Было очевидно, что большего он сказать не готов.

  Он впервые увидел ее на одном из праздничных ужинов в небольшой питерской квартире своих родственников. Ее попросили сыграть. Она не отказывалась, но и не рвалась, просто сыграла две вещи: одну, знакомую всем, – для всех, другую – видимо, для себя. В этой другой никто из присутствующих не различил ни одной мелодии, но темы были, наверное, чем-то важны ей.

  Она запомнилась Б. Запомнились тонкие руки, которые нужно было куда-то девать, когда они заканчивали свои проходы по клавишам. Запомнилась легкая сутулость и тени, кажется, ничего не означавших улыбок, которые пробегали по ее лицу, никому не адресуясь и ни к чему не относясь. Знаки внимания резковатого, энергичного Б. (“живчик” – определение любящей школьной учительницы) она встретила с удивлением, но и с радостью. Очень быстро Б. заявил ей, что хотел бы жениться на ней. Она сразу согласилась.

  Может быть, думал он, ему при его темпераменте и горячности не хватило терпения пробиться к ней, возможно, удалось бы даже переформировать ее заново. Он мало разбирался в музыке, а она, кажется, оставалась равнодушна к волновавшей его жизни. Два года прошли, а в их браке так и не появилось то, что есть в связке двух альпинистов, идущих по узкому заснеженному хребту: если один соскальзывает, другой прыгает на противоположный склон, чтобы двум спортсменам, уравновесившим таким образом друг друга, повиснув на хребте, спастись. Не было перетоков тепла, не было быстрого сговора одним лишь обменом взглядов, без единого слова. Может быть, у нее другой жизненный ритм, нужно было просто запастись терпением. Брак – это бег на длинную дистанцию, говорил он себе потом.

  Однажды он попросил ее спеть что-нибудь. Он вспомнил, как зелененьким (“сикилявым” – дразнил он) голоском напевала его младшая сестра, пробегая одновременно по клавишам пианино:

             – Га-аварят, мы бяки-буки,

             Ка-ак выносит нас земля?.. -

и все вокруг начинали улыбаться.

            – Ах, ты бедная моя трубадурочка! -

баском подхватывал он, -

            – Посмотри, как исхудала ты... дурочка! -

напевал он ей в самое ухо.

  Но Пианистка не пела, никогда не пела, даже не напевала... Что означала ее вечная молчаливая полуулыбка? Может быть, ее воображение спокойно бродило в тех тихих с мужской точки зрения переулках, где происходит действие женских романов, и она просто не успела преодолеть стеснение и рассказать ему о том, что она там видит? Не знала, что эти рассказы, услышанные из уст любимой женщины, воспринимаются как убаюкивающий шелест дождя?