Праксиология. Рассказы о человеке и человеческой деятельности - Давуд Зулумханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я даже защитил диссертацию.
На ученом совете, куда я ее представил, довольно разумная дама сказала: знаете, что систематизация… или как у нас говорят, генерализация курса физики – это тянет на очень серьезный уровень, это как минимум докторская. Вас не пропустят. Возьмите вот этот кусочек вашей работы… Он достаточен для получения кандидатской степени.
Я, конечно, пытался спорить. Но дама сказала: если вы хотите обнародовать ваши изыскания, то, пожалуйста, вам никто не мешает. Но если вы хотите сыграть в игру под названием «защита диссертации и получение ученой степени», то сделайте так, как я вам сказала.
Ну, что сказать? Степень я получил… И изыскания опубликовал. Ни от первого, ни от второго не было совершенно никакого эффекта, кроме некоторых моих материальных затрат. Поэтому я благополучно забыл про физику и устроился на работу в академический Институт языка, литературы и искусства.
В институте я возглавил информационно-издательский отдел. В него стекались все результаты работы института. Через какое-то время стало понятно, что все начинается, конечно, с языка. Я вел бесконечные разговоры с сотрудниками института о том, с чего же начинается язык. Но все разговоры почему-то упирались в грамматику. А меня интересовал, как потом выяснилось, синтаксис. Но, практически во всех работах, синтаксис рассматривался только в рамках толкования или перевода с языка на язык. А меня интересовали онтология, генезис или эпистемология… т.е. то, с чего все начинается.
Специалист по этим вопросам нашелся всего один. Он с ходу заявил, что все началось, конечно, очень давно, но вот прервалось оно где-то в 7 тыс. до н. э. А потом опять стало развиваться… В общем, мне надо изучить его теорию о грамматических категориях.
Я, конечно, люблю оригинальные теории, но в этой я ровным счетом ничего не понял.
Профессор пытался мне объяснить, как он считал, узловой момент свое теории.
– Вот, послушай, – говорил он, наливая очередную чарку водки, изготовленной по его секретному рецепту. – Вначале имена могли быть только у божеств. Причем произносить их могли только избранные, жрецы. А простые люди могли только произносить местоимения. А потом имена стали даваться и этим высшим жрецам, потом – всем совершеннолетним мужчинам… Менялись грамматические категории…
– А почему? – спрашивал я.
– Я не знаю, – говорил профессор. – Я только описываю, как это менялось, и какая здесь есть закономерность. Закономерность есть. И она очень точно описывает исторические периоды: если усложняются грамматические категории, значит народ, носитель языка, развивается. Если усложнение прекращается – то народ в застое. Если наблюдается упрощение – то это распад, деградация народа или случилась какая-то катастрофа глобального масштаба, какое-то бедствие… Эти мои выкладки полностью совпадают с результатами археологических изысканий.
– Почему происходит деградация – понятно. А почему происходит развитие? – не унимался я.
– Это не моя тема, – говорил профессор, и почему-то хитро улыбался.
Физик и филолог никогда не поймут друг друга, решил я. Наверное, здесь нужен математик.
Института математики в нашей системе академических институтов не было. Поэтому математик нашелся в институте социально-экономических исследований.
Каким образом математик такого высокого класса попал в этот институт – это отдельная история. Но класс был на самом деле высокий. Он закончил мехмат МГУ, его статьи по математике еще в 70-ые годы были опубликованы в Америке.
Занимаясь математикой, он все теоремы доказывал сам, а для решения достаточно сложных задач, формулировал и доказывал новые теоремы и с их помощью успешно решал свои задачи.
– Что же было в начале? – спросил я.
– В начале была единица, – сказал он. – Хотя единица – это начало для арифметики.
– А ноль?
– В арифметике нуля нет.
– Как нет? – удивился я. – Для записи десятков используется ноль.
– Это не настоящий ноль, – сказал он. – Это обозначение пустого разряда. Вначале он записывался как точка.
– А что же лежит в основе математики?
– Множества – основа математики, – сказал он. – Их бесконечно много.
– Да, – сказал я, – и есть множество с бесконечно большим числом единиц… Оно так и называется: бесконечность.
– Их тоже много, – улыбнулся математик. – Бесконечно много.
– Как? – удивился я. – Разве бесконечное множество не включает в себя все? Я не могу представить множество бесконечностей. Я и одну бесконечность не могу себе представить.
– А тебе и не надо, – сказал он. – Просто есть бесконечное множество бесконечных множеств и все! Есть бесконечное множество, в котором другое бесконечное множество является структурной единицей первого бесконечного множества.
Так как я себя считал нормальным, то я ничего не понял.
– Это же просто, – сказал математик. – Вот, смотри.
Он взял ручку, листок бумаги и начал писать.
– Начнем с единицы. Добавим к ней единицу. К результату добавим еще единицу и т. д. Будем добавлять по единице к каждому новому результату и, в конце концов, получим…
– Бесконечность! – успел вставить я.
– Правильно, сказал он. – Теперь обозначим получившуюся бесконечность какой-нибудь буквой, и будем продолжать прибавлять по единице…
Листок постепенно наполнялся бесконечными бесконечностями… Все было как будто понятно, но ничего не было понятно.
– Как же ты не понимаешь? – удивлялся математик. – Вот, видишь, с этой бесконечности, надо перепрыгнуть в эту бесконечность. Для этого надо перепрыгнуть через бесконечность. Плавно, монотонно перейти нельзя.
– Это как скачок электрона с одного энергетического уровня на другой? – вспомнил я физику.
– Ну, да! С одного уровня на другой уровень…
– Абстрагирования! – вырвалось у меня.
– Какое абстрагирование? – удивился математик, и ушел по своим делам.
«Математические основы натуральной философии», – пронеслось вдруг у меня в голове.
Как же я сразу не догадался? Надо искать философа.
Философа я встретил в коридоре. Он был слишком рассеян для физика, но недостаточно ненормален для математика.
– Дружище, а где тут у вас можно набрать воды, а то у нас на этаже она куда-то вся пропала?
В руке он держал мутный графин 50-х годов. По озорному блеску в его глазах было видно, что вода для него не является основным напитком.
У философа была феноменальная память, энциклопедический ум и добродушный характер. Он долгое время работал в Москве. Его книга по философии была выпущена в издательстве «Наука». А тут, почему-то он вернулся в Махачкалу. И было видно, что ему не с кем поговорить… Начались застольные беседы физика с философом.
Конечно, я был благодарным слушателем. Но, иногда я порывался вставить и свое слово. Он мягко улыбался, наливал мне очередную стопку и говорил: «Дружище! Это ты, скорее всего, вычитал у такого-то, только пересказываешь не совсем верно».
Кого именно он имел в виду я, конечно, при моей странной памяти не знал и не запоминал. Но однажды, он внимательно меня выслушал и, взметнув брови, сказал: «Я знаю, что ты никак не мог читать такого-то. Это исключено! Но откуда ты взял эти выкладки?»
На следующий день он торжественно вошел в мой кабинет, положил на стол толстенную книгу и сказал: «Вот. Здесь написано, с чего все началось. Дарю! Я там тебе даже дарственную надпись написал»
Я взял книгу в руки. Это была… Библия. Открыл первую главу. Она начиналась со слов: «Вначале бог сотворил небо и землю».
– Так, – подумал я. – В самом деле, надо начинать с самого начала.
Я с энтузиазмом принялся читать. Тогда я еще не знал, что физики, читая Библию, обычно или смеются или пишут критическую рецензию. Но, т.к. я больше учитель физики, чем просто физик, то я благополучно пропустил 1-ю главу, как непонятную, и углубился в истории о пророках, о которых раньше что-то где-то смутно слышал.
Читалось все легко, как исторический роман.
Но толку?
Филология, – решил я.
Вскоре мне показалось, что я слишком долго общаюсь филологами. Я ушел из института и открыл свою типографию. Теперь ко мне приносили свои работы не только филологи. Кто только их не приносил. Я думал, что я – сумасшедший. Оказалось, не я один. Есть и покруче.
Вначале я пытался читать приносимые работы. Это было еще ничего. Потом я стал вступать в дискуссии по содержанию работ с авторами. Авторы, видя перед собой только типографа, очень болезненно переносили мои рассуждения. Я стал терять клиентуру.
Пришлось приспосабливаться и искусно маскировать свой интерес простым любопытством дилетанта. Мне стоило колоссальных усилий сдерживаться. Конечно, иногда я срывался.
Тем не менее, годы работы в типографии можно считать великолепной школой. Ведь так получилось, что в основном ко мне почему-то шли научные труды. Потоком шли монографии, диссертации, материалы научных конференций по всем наукам.