Роль музеев в информационном обеспечении исторической науки - Сборник статей

Библиотечно-архивно-музейный комплекс (по выражению одного из создателей современного науковедения Д. де Солла Прайса, «since Babylon» [Price, 1961]) издревле был областью общекультурных и научных коммуникаций и контактов – формальных и неформальных, включая и воспитание научной молодежи.

Ныне же, когда обнаруживает свою вопиющую недостаточность индивидуальное и даже коллективное «зависание» в поисковиках и особенно в социальных сетях, и когда сама отечественная наука, повинуясь официальным сырьевым приоритетам, переживает период временного (хотелось бы надеяться!) организационного и содержательного упадка, и когда, одновременно, развиваются новые формы общения, популяризации и взаимного информирования, научные контакты в стенах и на сайтах библиотек, архивов и музеев приобретают некий новый, актуальный и, не побоюсь сказать, спасительный смысл. В нынешний нелегкий период истории отечественной науки интегративное научное призвание библиотечно-архивно-музейного комплекса приобретает особое значение.

Нынешним затяжным похмельем после революционной эйфории на гранях 1980-1990-х гг. оказывается высокая степень атомизации внутри научно-гуманитарного сообщества и его отрыв от широкого контекста общественной и культурной жизни [Живов, 2005]. Можно много рассуждать о причинах этой атомизации: о том, что значительную часть своего рабочего времени ученый проводит наедине с обезличивающим Интернетом; о том, что освобождение от мелочной идеологической опеки властей обернулось и сокращением финансирования; о том, что сам грантовый характер новых форм финансирования научных исследований (при некомпетентности чиновников, управляющих наукою извне) способен сделать ее бессловесной жертвой произвола и вкусовщины «сверху» [Там же. С. 32–33]. О многом можно рассуждать…

Однако опыт историко-научных и науковедческих исследований показывает, что наука – это не только работа над теоретическими содержаниями и над их фактологической базой и не только безличное «управление». Наука есть еще и определенная культура человеческого общения, где дар учительства и ученичества, демократизм и доброжелательство, готовность помочь коллеге органически сочетаются с открытостью и критицизмом [Кузнецова, 2012; Розов, 2012]. А принцип подневольных «шарашек» может быть эффективен лишь на короткий срок, но отнюдь не в плане долговременного развития науки и общества. И посему именно в нынешние, трудные для отечественных социогуманитарных знаний, времена стóит лишний раз вспомнить мысль Н. В. Тимофеева-Ресовского о важности личных контактов и связей именно на крутых переломах истории и, соответственно, в условиях крутых казенных преобразований. Ибо во многом именно культурой личных контактов и связей спасаются и индивидуальные исследования, и теоретические направления, и целые научные коллективы [Тимофеев-Ресовский, 2000. С. 142–143].

Как и любая развитая живая система, наука обладает некоторыми свойствами самоисцеления и самовосстановления [Налимов, Мульченко, 1970]. И, думается, в этом процессе исцеления «схлопывающейся» в нынешних условиях общественной жизни (а наука есть неотъемлемый и несводимый элемент всего комплекса жизни человеческой) библиотечно-архивно-музейному комплексу – комплексу памяти и общения – принадлежит существенная роль [Рашковский, 2013].

Что еще важно для нашего науковедческого рассуждения: относительно малые формы библиотечно-архивно-музейного дела изначально вживлены в структуры «большой», «академической», «номенклатурной» науки (академии, университеты, исследовательские центры и институты). Без подобного рода структурных вкраплений институты Большой Науки вообще не могли бы, да и поныне не могут развиваться и существовать. А уж в эпоху электронных коммуникаций, в эпоху информационной проницаемости дисперсных научных коллективов, в эпоху интенсивных междисциплинарных связей это обстоятельство представляется особо наглядным. И, по всей видимости, эти малые формы также призваны стать одним из необходимых каналов пока еще не вполне налаженных взаимосвязей (взаимосвязей не обязательно формальных) Большой Науки и библиотечно-архивно-музейного комплекса в целом.

Итак, в нынешний непростой период истории отечественной науки интегративное научное призвание библиотечно-архивно-музейного дела приобретает особое значение.

Действительно, общим местом сотен и сотен нынешних устных и письменных выступлений стало указание на коллапс институциональной структуры науки в сегодняшней России. И при этом выдвигается наш извечный российский вопрос «кто виноват?». Одна лишь история? Одна лишь цивилизационная специфика России? Одно лишь государство? Одна лишь система бюрократического капитализма? Одни лишь технологические новации электронной эпохи? [Яковенко, 2014].

Однако при всех наших справедливых репримандах в адрес истории, государства и технологии (этого побочного детища фундаментальной научной мысли) иной раз небесполезно задаться и таким вопросом: а есть ли и некоторая доля вины научного сообщества и его лидеров в нынешних злоключениях научного знания, институтов и людей науки? Можно переформулировать этот же вопрос и таким образом: не является ли превращение науки в дискретные и бюрократизированные сгустки спецов свидетельством процессов отчуждения, бюрократизации и обессиления всей содержательной и организационной системы научного знания, в том числе и знания социогуманитарного?

На мой взгляд, именно этот вопрос о нынешнем отчуждении и атомизации науки с особой силой наводит на мысль об особом, несводимом и толком еще не осмысленном наукотворческом призвании всего библиотечно-архивно-музейного комплекса во всем многообразии и богатстве его учтенных и неучтенных функций (не говоря уже о человеческом его составе). Среди этих функций я позволил бы себе особо подчеркнуть важность и наукотворческую ценность человеческих интеллектуально-духовных контактов – между московскими учеными различных социогуманитарных специализаций, учеными Москвы и российских регионов, учеными России и зарубежья, разными поколениями самих ученых, между учеными, с одной стороны, и артистическими и конфессиональными средами – с другой, между исследователями-социогуманитариями и исследователями иных специализаций, между учеными и широкой публикой (включая и молодежь).

Нынешний (постсоветский) человек, чье эконом-центрическое мышление воспитано не на Марксе, не на Вебере, не на Шумпетере, но скорее на куплетах Мефистофеля, к тому же привыкший сидеть на «сырьевой игле», прочтя этот текст, вправе задаться вопросами: а как же экономика? а где же отдача всей этой науки со всей этой громоздкой массой библиотек, архивов, музеев? какая польза нашему благосостоянию ото всех этих затрат? возможен даже недоуменный вердикт с последней страницы гоголевского «Носа»: «…пользы отечеству решительно никакой…»

Однако на эту гроздь вопросов я бы ответил так.

Наука как таковая прямой экономической отдачи не сулит. Ее экономическая отдача вершится через область теоретически зависимых от нее прикладных исследований и технологических разработок – через область R D. И вероятно, не меньшая, если не бóльшая, отдача – через возделывание человеческого капитала нации. В частности, и через область «человеческих вложений» (human input). Причем отдача в самых разных областях жизни: в экологии, в медицине, в педагогике, в университетском деле, в высокой культуре общения… А сама по себе научная мысль – вещь всегда рискованная и разветвленная. Ибо имеет дело не столько с вещественными продуктами производства, сколько (и притом – в первую очередь!) именно с самой мыслью и с людьми, посвятившими себя мысли. Но там, где наука порабощена внешними по отношению к ней силами – идеологией, властью, чистоганом, она, в конце концов, перестает питать и технологию, и экономику, и общество.

Наука действительно затратна. Но когда у нее не отбиты память и интеллектуально-духовный потенциал, она сторицею окупает себя, раскрывая перед людьми новые горизонты – и новые проблемы. Страх новизны психологически понятен. Всякая новизна означает сложное переплетение обретений и потерь. Возможно, однако, что многотрудное расширение проблемного поля жизни и есть непреложная часть нашего все еще продолжающегося человеческого филогенеза. Филогенеза, переместившегося из области чисто физических и вещественных отношений (весьма сложные и тонкие отношения вещественного порядка, основанные на инстинкте, мы можем различить и в муравейнике, и в птичьем гнездовании, и в бобровой запруде) прежде всего в проблематичную область мысли и культуры.

Живов В. М. Наука выживания и выживание науки // Новое литературное обозрение. 2005. № 74. С. 25–33.