Дурдом - Елена Стефанович

Над уснувшей землей привольно раскинулось усыпанное небывало крупными яркими звездами небо. Глубокая, как небо, тишина окутала землю. И она, маленькая, почувствовала невыносимую, неведомую доселе печаль, жгучую тоску, смешанную с радостью и грустью понимания, что все это — не вечно, и что все мы на этой земле — только мимолетные гости…

Дома недавно закончился очередной скандал. Родители, успокоившись, легли наконец спать. И вот, в зябкой тишине позднего августовского вечера, сидя на завалинке у окна, она смотрела в темное, мудрое и вечное небо, и неведомые досели мысли бродили в ее голове…

С того первого, неожиданного, как озарение, ощущения, что все мы — всего лишь плоды случайного каприза Природы, что любого из нас вполне могло бы и не быть на этой земле, началась ее вторая жизнь, отмеченная мучительной трагедией взросления.

Она ходила в школу, "принимала активное участие", как любили говорить учителя, в общественной жизни, но никакого искреннего интереса ко всему этому не испытывала. Жила по инерции, по сложившемуся стереотипу, — "как все"…

Когда учителя говорили с ребятами чересчур ласковыми, сладкими голосами, ее от этого, как правило, воротило с души. Потому что она, как и все ее одноклассники, давно знала, что как раз эти учителя не любят своих учеников, что "у них работа такая" — быть "внимательными", "добрыми", "понимающими"…

Но о какой же доброте могла идти речь, когда она сама не раз слышала, как учителя в коридоре, направляясь в учительскую и ничуть не смущаясь тем, что вокруг — дети, жаловались друг другу: "Господи, как надоели эти дебилы!"…

Лене казалось, что учителя, которые орут на ребят на своих уроках, называя тех, кто плохо соображает или не слишком спокойно сидит за партой, "козлами", "дураками", "дебилами", "тварями", "жеребцами", "кобылами", "неумытыми чушками" (а фантазия некоторых учителей в этом плане была просто безгранична), так вот, такие учителя все-таки казались ей порядочнее притворно-ласковых лицемеров. Насчет человека, который называет тебя "свиньей", вряд ли можно обмануться, а вот на притворную-то ласку сколько ребят покупалось, какими потом разочарованиями все это оборачивалось!

Была в параллельном классе девчонка Лиля. Дружила с мальчишкой, одноклассником. Даже циничные парни-старшеклассники смущенно смолкали, когда Лиля со своим приятелем шла из школы домой. Она — высокая, тонкая как свечечка, с умным изящным личиком, и такой же стройный, гибкий мальчишка с двумя портфелями в руках — своим и Лилиным… Этой дружбой любовались все, никаких кличек никто во всей школе даже не пытался дать этим ребятам, потому что самому тупому хулиганистому парню было ясно: здесь — свято…

И вот однажды классная руководительница вызвала девчонку на откровенный разговор. Лиля, доверившись, рассказала, что очень любит Олега и мечтает, когда вырастет, выйти за него замуж.

И на ближайшем же родительском собрании классная не преминула принародно предупредить Лилину маму, ехидно улыбаясь, чтобы она за своей дочкой поглядывала в оба, а то у нее все мыслишки уже сейчас о замужестве, так что, того гляди, и в подоле принесет…

Мать, женщина суровая, весьма строгих правил, вернувшись домой с родительского собрания, избила Лилю и на другой же день повела ее на осмотр в женскую консультацию, проверить, сохранила ли дочь свою "девичью честь"…

После визита к врачу, который удостоверил, что тут полный порядок, Лиля пришла домой и выпила бутылку уксуса. Спасти ее не удалось.

А классная, как ни в чем не бывало, продолжала вести свои уроки литературы, рассуждала о высокой, чистой и честной любви, дружбе, проводила классные часы на темы морали, и ее фальшивый голос причинял Лене физическую боль.

Фальшь она видела всюду — в делах, словах, мероприятиях. Главным требованием школьной жизни — Лена поняла это очень рано — было показать не то, что думаешь и чувствуешь на самом деле, а то, что принято думать, принято чувствовать. Мучительно страдая от внутреннего разлада с собой, она дежурной улыбкой и с дежурным энтузиазмом приветствовала приходивших на пионерские сборы ветеранов (на встречу со школьниками они порой приходили с похмелья, а то и в порядочном подпитии). Она исправно приходила на субботники, где ребята всем классом за два часа очищали десять квадратных метров территории школьного двора. И все это называлось громкими словами "трудовой десант", "военно-патриотическая работа"…

Ее так и подмывало выскочить однажды на классном часе или на каком-нибудь уроке к доске и во весь голос прокричать чистую, голую, пусть и несуразную правду…

Но за днями проходили дни, за месяцами — месяцы, и Лена не то чтобы мирилась со всей этой ложью, а просто осознавала, что бороться, протестовать — бессмысленно.

Однако внутренний разлад для нее был все же слишком мучителен, болезнен. Думать — одно, говорить — другое, делать — третье казалось ей позорным и недостойным. А жить как-то иначе она пока не умела, учиться же было не у кого. Все жили по раз и навсегда заведенному порядку, примера другой жизни перед глазами не было…

Вечерами, вернувшись домой после очередного рабочего дня, отец, отчаянно матерясь, рассказывал о неурядицах и глупостях, царящих у него на работе. Но он же и говорил: "А что сделаешь? Стену лбом не прошибешь, выше головы не прыгнешь"…

Мать, в свою очередь, рассказывая о своей работе, тоже вздыхала, махала рукой и говорила: "Видно, так уж испокон веку было и будет — против начальства идти, все равно что против ветра плевать".

Отец был шофером. Он приходил домой пропахший солидолом, бензином, чем-то железным и горячим, и долго и возбужденно рассказывал, как сегодня опять почти под колеса его машины выскочила с тротуара бабка — едва успел вывернуть руль, чуть не врезался в фонарный столб; как опять пришлось лаяться с механиком, но все-таки этому Семенычу придется пару "пузырей" поставить, иначе не видать ему новых покрышек, как своих ушей…

Мать работала заведующей магазином. Лену больно задевало, что про "торгашей" всегда говорили, как о заведомых ворах и жуликах, разве что пока не пойманных. Никогда в их доме не было никаких "лишних" денег, и, даже подвыпив, отец грозил матери, мотая лохматой башкой: "Смотри, Феня, никогда ничьих денег брать не вздумай, нам с тобой чужих слез не на-а-до, слы-шишь?!"

Мама согласно кивала головой и обиженно разводила руками: "Ну, что ты, Николай! Когда же это мы на чужое-то льстились?!"

Мама всегда работала ровно, без недостач и нервотрепок, терзавших продавцов соседних магазинов. Волей-неволей Лена часто слышала разговоры попавших в беду, а вернее сказать, проворовавшихся маминых коллег, которые прибегали к ним домой "посоветоваться": там — недостача, здесь — продавцы разодрались, чего-то не поделив, в другом магазине коллектив деморализован бесконечными внутренними сварами, сплетнями и кляузами…

А у мамы в магазине всегда было все спокойно и тихо. Правда, уживались в этом коллективе далеко не все. Да мать и сама на работу кого попало не брала, долго разговаривала с новым человеком, присматривалась к нему, и, надо сказать, ошибалась очень редко.

Лена как-то раз спросила:

— А почему у вас в магазине все такие старые?

И мать спокойно ответила: "Потому, что людям в таком возрасте уже жаль своего доброго имени. Мы, дочка, войну пережили, детьми работать пошли. Почем кусок хлеба — с малых лет знаем. Нам чужого не надо. Умереть хочется честным человеком…"

Кем она была, Ленина мама, — идеалисткой? Нет, просто честным рабочим человеком, которому хотелось бы иметь право уважать самое себя.

Мама всегда была какой-то удивительно светлой и ясной, как девочка. А в житейских делах порой была трогательно-беспомощна. За своих работников, за свой магазин она к кому угодно могла пойти, требовать, добиваться, при особой нужде и кулаком по столу стукнуть, а вот за себя, за свое достоинство человеческое постоять совершенно не умела. Это Лену коробило, даже злило. Как может жить женщина с человеком, который ее бьет? Как можно спать с ним в одной постели, принимать его пьяные ухаживания и прощать — пьяные же! — побои и издевательства?

Однажды, когда ей было лет четырнадцать, она, не выдержав, выложила все это матери. И — ревела! Ух, как она ревела, умоляя ее бросить отца, наплевать на все на свете, уйти, убежать, уехать куда глаза глядят, как можно дальше, зажить наконец человеческой жизнью, без этих ужасных скандалов, без этого вечного отупляющего страха!..

Мать сидела рядом с ней и плакала… А потом, как-то вдруг успокоившись, она совершенно ровно — и было видно, каких трудов ей это стоило! — стала рассказывать…

— Ты ведь, дочка, об отце-то своем пока по-детски рассуждаешь, ты его, настоящего-то, и не знаешь… Нет, ты права, конечно, по-своему — права! — поправилась мать, видя, как у Лены темнеет лицо. — Да ведь и я, дочка, права, только правота у нас с тобой немножко разная. Ну, вот представь себе… Мне тринадцатый год шел, когда война началась. Я ведь с двадцать девятого года. А на работу с четырнадцати лет принимали. Ну, я себе девятку в свидетельстве о рождении на восьмерку переправила — так и пошла работать на завод.