Осеннее равноденствие - Джузеппе Конте

Снова поднялся хохот, кто-то стукнул кулаком по столу, опрокинулся полный стакан с вином, на скатерти выступили темно-красные пятна, она вздыбилась маленькими влажными бугорками.

Помню, я посмотрел тогда на кусочки черного, словно обгорелого, мяса на краю блюда из нержавеющей стали; посмотрел на лица этих людей, по которым пробегал тускло-алый отсвет от чадящего огонька лампы; и пятна вина на скатерти вдруг показались мне следами безжалостной погони.

Бруно все еще что-то рассказывал, но я уже его не слушал. Я его разглядывал: его лицо еще хранило грубоватое обаяние молодости, но все черты отяжелели, под глазами темнели круги, словно от усталости, которой уже не превозмочь. Должно быть, в войну он имел чин, обладал какой-то властью, с тех пор у него и остались торжественные нотки в голосе да еще насмешливая ухмылка, с которой он обращался к приятелям.

— Кабанов надо травить хоть на краю света, — говорил он, — потому что они сильные и коварные, даже раненые, они еще сильны и могут напасть. Случалось, охотники находили растерзанных собак с кишками наружу — кабаны наскочили на них и вспороли им животы.

Капитан выпил много красного вина, больше, чем пил обычно. Он встал и распрощался с компанией только тогда, когда Сара взяла его за руку и громко сказала, что хочет домой; если бы не это, он бы остался еще. На улице нас обступили мрак и прохлада тихого ночного воздуха; у меня было такое чувство, какое бывает при кратком, мгновенном пробуждении среди сна, переполненного сновидениями.

Выйдя из деревни по асфальтированной дороге, мы свернули на тропинку к нашим домам. Вначале мы шли при свете фонарей. Потом оказались в кромешной тьме, правда, небо было чистое, сплошь усеянное звездами, но они мерцали так далеко и так холодно, будто это были не сами звезды, а смутное воспоминание о них. Идти стало трудно. Капитан, с большой неохотой согласившийся идти в деревню пешком, захватил с собой карманный фонарик и теперь стал светить им под ноги: из земли торчали камни. Под узким лучом фонарика тропинка казалась видением, превращалась в маленькое пятнышко, от которого окружающие потемки делались еще темнее.

Откуда в здешних долинах столько кабанов? Мы с Сарой стали подолгу беседовать о них: об их долгих переходах, об их отваге и хитроумии, о способности преображаться.

Возможно, первые кабаны добрались сюда морем, когда история людей еще и не начиналась и от подножия возвышенностей, где мы сейчас живем, до самого моря милями тянулись однообразные прибрежные пески. На эти пески свешивались лианы с давно исчезнувших деревьев, они были выше дубов и причудливее перца; отсюда отправились в странствия тигры, пантеры и слоны, они останавливались отдохнуть на хрупких островах, которые впоследствии разрушались. С противоположной стороны, с островов, вздыбившихся лиловыми скалами, изобилующих озерцами стоячей воды среди каштановых рощ на крутизне, могли приплыть кабаны.

Но мне больше нравилось думать, будто кабаны здешних долин произошли от тех кабаньих стад, что пришли сюда сто лет назад: как утверждают, они, преодолев в пути равнины, реки, холмы, прибыли сюда из самого сердца Европейского континента.

Как-то зимой ударил страшный мороз, каких не видывали даже там, в темном, холодном сердце Европы; все деревья — самые высокие и стройные ели, тополя, платаны, липы — кругом покрылись ледяной коркой, вереск и папоротник исчезли под вязкой грязью и снегом, обширные ежевичные поляны были погребены в слое почвы, быстро превратившемся в глыбу льда. Не осталось больше ни луковки, ни жука, ни змейки, ни грозди ягод в этом громадном стеклянном лесу — ничего такого, чем обычно кормятся кабаны.

Другие звери вымерли в ожидании, когда кончится мороз. Но кабаны — самые стойкие, самые выносливые, самые неприхотливые, самые хитроумные из обитателей леса. Никакой лютый холод, никакой страшный голод не в состоянии их истребить.

Они не стали дожидаться запоздалой оттепели, которая все равно не снабдила бы всех едой в достатке. Они собрались в стада и двинулись в путь — с самками и поросятами, у которых на светло-желтой спинке были коричневые полосы, — целое кабанье племя, опытное и закаленное, страждущее, но полное решимости, возглавляемое вожаками с их безошибочным чутьем и непобедимой силой.

Много дней пришлось им бежать ледяной пустыней; старики, самки, малыши вступали на тропу, проложенную вожаками, а следом за ними — взрослые самцы.

И вот наконец они ушли от морозов, муки голода стали ослабевать. Они бросились в первые же заросли ежевики, наполовину выступавшие из-под снега, объели с них все ягоды, взрослые самцы и самки вновь стали совокупляться. Но отныне этот бег, потребность в движении неведомо куда вошел в их копыта, морды, спины. Там, где они очутились, было все же холодно и ветрено, еда была скудной, и они захотели двигаться дальше, в пути малыши выросли, каждый видел, как на спине у другого коричневые полосы делаются все шире, постепенно закрывая желтизну, теперь они стали сильнее отцов. Стадо требовало идти дальше, и вожаки выполняли желание стада.

Они стали спускаться с гор, узнали, что такое города, и старались держаться от них подальше, не из страха, а от омерзения. Все внушало им отвращение — башни, покатые крыши, решетки, колокольни, стены, каминные трубы. Они далеко обходили города, выбирались на равнины, пересекали поля, легко переплывали реки: ведь они прекрасные пловцы. Они держали курс на запад, потом на юг, куда стаями уносятся сонные грезы елей, закованных в ледяной панцирь.

Еда становилась все обильнее и разнообразнее; воздух стал мягким и душистым, тучи казались совсем близкими; они ступили на теплый камень крутых утесов, поднялись к полянам, сплошь покрытым низким кустарником с мелкими голубыми, белыми, желтыми цветами, источавшими одуряющий аромат, в сосновые рощи на пологих каменистых склонах, куда легко было запрыгнуть, забраться в заросли, отыскать вкусные корни или наловить змей. Они делали привал на залитых солнцем пустынных плоскогорьях, где играли золотистые блики недальнего моря, зрелище новое для них, и там вожаки догадывались, что земля скоро кончится, что они приблизились к ее границам.

Нам с Сарой доставляло огромное удовольствие представлять себе их состояние после мучительного бегства от грозной опасности, их радостное пробуждение на лугу среди безвременника и розмарина, внезапно раскрывших вокруг тысячи крохотных голубых глазков.

1 октября

Временами волны, заостряясь, вытягиваются кверху. И тогда море кажется сплошным ковром мгновенно распускающихся, изменчивых цветов. Сегодня волны то и дело превращаются в цветы люпина, легкие конусообразные метелки, не голубые, а скорее мягкого, отливающего золотом фиалкового цвета. Сегодня на море цветет люпин, а солнце стало бесконечной вереницей пчел, которые снуют вверх-вниз, нагруженные сладким нектаром и светом.

И все это непрестанно бурлит, беспорядочно движется, переполняя чашу моря, словно ни берегов, ни дна — ничего, что ограничивает, сдерживает, — больше нет на свете.

Как-то утром кабаны, спустившись в долину, забрели слишком далеко. Крестьяне давно уже жаловались, что кабаны спускаются по руслу высохшей реки до самых огородов и разоряют их. Но однажды они даже заглянули в двери домов одной из деревушек, той, что многолюднее остальных и лежит в самой глубине долины, у подножия обагренных виноградниками склонов, и в которой находится пост карабинеров.

Мы с Сарой ломали голову над тем, что заставило их подойти к домам за мостом, так далеко от их лесных убежищ. Может быть, спускаясь слишком низко в долину, они теряют ориентиры, там ведь уже не встретишь ни тенистого, густого, высокого сосняка, ни зарослей папоротника и молодых каштанов, там от проблесков света небо словно раздвигается под сильным взмахом крыла.

Говорят, иные из них, все дальше забредая в долину, прыгают вниз — и вдруг оказываются на автостраде; оттуда они уже совсем не могут двинуться ни назад, ни вперед; асфальт парализует их, и им остается только ждать, опустив морду с бесполезными клыками к этой оголенной, невиданного цвета почве, пока их не собьет какая-нибудь машина, — так они беспомощно гибнут поодиночке.

В то утро они слишком углубились в долину, сбитые с толку потеплевшим, слишком прозрачным воздухом, преступили черту: вместе с восходящим солнцем явились к самым дверям домов за мостом. Как потом рассказывали, крестьяне побежали за карабинерами, и карабинеры подошли к кабанам на расстояние выстрела; они были там, парализованные асфальтом, одни поменьше, со следами коричневых полос на спине, другие побольше, приземистые и осторожные, наверно самки. Не подходя ближе, карабинеры открыли огонь из автоматов.