Записи на таблицах. Повести и рассказы разных лет - Лев Виленский

– А много ли воды входит в твою ванну, Йезевель?

Лицо царицы исказилось гримасой, она медленно, нарочно пользуясь своим родным финикийским наречием, ответила мужу

– Так ты предпочитаешь, чтобы я пахла как твои еврейки? Которые уже года три как не могут смыть с себя поганую месячную кровь как следует? Тебе полюбился запах этих коров? Так отчего ты целуешь меня, чистенькую, только что принявшую ванну? Тебе воды жаль?

Ахав примирительно замахал рукой

– Что ты говоришь такое? Да я просто… просто сейчас был совет, на котором мне рассказали, что плохо совсем с водой в Исраэле. И умирать начали люди от жажды и голода, потому что земля не родит как следует, потому что все засыхает на корню….

– Да пусть они все передохнут, твои израильтяне! Отчего они не роют колодцев и не ищут воду?

– Роют, дорогая, роют. Я приказал отбирать особых людей, чующих воду из под земли, но если и находят они место для колодца, вода оттуда выходит солоноватая и вонючая. Поливать ей посевы можно, а вот для питья она не годится.

– Я знаю, родной, отчего все эти беды свалились на твою голову – неожиданно мягко проворковала царица, – не перебил ты всех этих иудейских засланцев, которые приходят с юга в Исраэль и баламутят народ. Они рассказывают им небылицы про иудейского бога, который гневается на нас. Представляешь? Эти низкопробные дикари!

Царица подошла к окну и погрозила кулачком далеким горам Иудеи, чьи спины вздымались далеко на юге.

– Негодные твари, – продолжала она, – тупые, необразованные горцы! Что они понимают и что видели, сидя в своих горах? Грубые, грязные негодяи. Знаешь – она повернулась к мужу – кого они обвиняют в засухе?

– Нет, – покривил душой Ахав. Он слышал от соглядатаев, поставленных следить за народом, что недовольство царицей растет. Что ее ежедневные купания в воде, доставляемой из самого Киннерета, воде, что может напоить пару сот человек в жаркий день, стали причиной проклятий, произносимых людьми в его адрес, что рабыни собирают грязную воду после купания царицы и тайком продают ее.

– Твои тупые подданные говорят, что это я во всем виновата! – крикнула царица, и голос ее эхом зазвучал под сводами залы. – Я, твоя любимая жена! Я, принесшая этим болванам цивилизацию! Ты ведь знаешь, что только благодаря мне они оставили свои дикарские верования, и стали поклоняться Баалу, как делается во всем цивилизованном мире! Ну вот, скажи – тут она придвинулась к Ахаву и страстно зашептала – разве этот невидимый божок твоих предков спасет нас от засухи? Скорее, нет! Если народ будет слушать его пророков – нас ждет смерть. Прикажи выловить их всех и уничтожить!

Лоб Ахава прорезала морщина.

Он не верил в мощь Бога Иудеев. Он вообще не верил в богов. Неужели, думалось ему иногда, боги настолько ревнивы и глупы, что будут вмешиваться в дела людские? Неужели им нужно приносить жертвы? Только одно нравилось ему в культах Баала и Ашейры – те неуемные оргии, которые устраивались в их честь. Ахав любил окунуться в это буйство вместе со своей любимой, и никогда не возражал отведать в ее присутствии плоти одной из рабынь, побуждаемый к этому веселыми криками жены. После такого действа она отдавалась ему с еще большей охотой и жаром. Именно этим радовали Ахава привезенные супругой жрецы и жрицы. А насупленные аскеты-иудеи вызывали раздражение и ненависть своими проповедями, морализаторством и вечным призывом к покаянию. От них зубы сводило оскоминой как от кислого яблока. Мерзость!

Ахав поежился и передернул плечами.

– Так что же ты скажешь, мудрая моя жена? Выловить всех этих бородатых и косматых? Отрубить головы?

– Да, – яростно взвизгнула Йезевель, – всех! Всех до единого! Отруби им головы, разруби животы, отрежь их вялые срамные части и брось собакам! Ни одного иудейского выродка не должно быть в Исраэле! Это они своими воплями мешают молитвам праведных жрецов Баала достичь ушей богов!

Ахав кивнул. Хлопнул в ладоши три раза. Никто не отозвался. Тогда Ахав снова хлопнул в ладоши, раздраженно мотнул упрямой волосатой головой. На зов явился раб с письменными принадлежностями, усердно поклонился и сел, сложив ноги особым образом и положив на них дощечку с куском готовой кожи и тростинку.

– Пиши, – сказал царь, чеканя каждое слово, – именем великих богов Баала, Ашейры, Баал-Зебуба, Ямма, Мелькарта и Анат, я, царь Исраэля, Ахав бен Омри повелеваю сегодня, пятого дня месяца Эйтаним.

Тут Ахав вновь наморщил лоб, промедлил мгновение и продолжил

– Всех пророков так называемого Бога Исраэля и Иудеи – по мере их появления – изловить. Связать крепко, дабы они не могли убежать, бить палками по ногам, дабы перебить кости. Доставить в дворцовую тюрьму, где им учинят подобающую казнь. Каждому, кто скроет у себя пророка враждебной веры – смерть через побиение камнями. Каждому, кто увидит пророка и не сообщит о нем – сто плетей воловьей кожи.

По мере того, как Ахав читал свой указ, губы Йезевель растягивались в улыбке, она испытывала чувство почти плотского наслаждения. Под конец она не вытерпев подошла к мужу и прижалась к нему сзади, словно бы сливаясь с ним единой плотью, и, казалось, губы ее шептали вслед его губам:

– При искоренении ереси иудейской каждому, кто проявил рвение будет наградой три шекеля19 серебра и шекель золота чистого, и имена этих людей запишут на парадной стеле, которую я, Ахав, прикажу поставить на площади перед дворцом.

И тогда Йезевель запела, неожиданно, глубоким грудным голосом, дрожащим и полным, круглым и нежным, как ее грудь:

Ашейра, Ашейра, красавица с длинными ресницами,Стоящая на льве, неистовая в любви,Кровью и соком любовным истекающая,Ласки и крики в ночи издающая,Врагов своих наказующая,

Руки твои горячие да обовьются вкруг шеи моей,Губы твои алчущие да коснутся моих сухих губ,И пронзит копье твое, карающее и тяжкое,Вражеские стаи демонов и лжебогов чужих…

Она продолжала петь, и неслышно упала на пол одежда ее, открывая сверкающую наготу и смуглую страстную плоть ее, и Ахав вновь забыл обо всем, невидимой рукой похоти брошенный, словно камень из пращи, к этому роскошному, чисто вымытому ароматному телу.

***

Овадьягу, тихий и незаметный царедворец, ведавший царскими писарями и распространением указов, сидел в своей небольшой комнате в дворцовой пристройке. В его руках дрожал лист тонкой разлинованной кожи, на котором только что умелый раб-писец записал справа-налево – по финикийскому образцу – новый царский указ. Овадьягу снял с себя полотняную белую шапочку и вытер со лба пот. Раскаленное солнечное пятно на полу комнатки медленно ползло к его ногам. Солнце, натворившее бед за день, уходило за пологие холмы, понижавшиеся к далекому берегу Великого моря. Указ царский означал одно – Овадьягу должны были побить камнями. Уже три недели скрывал он в пещере за тысячу и триста локтей20 от города нескольких пророков Бога Единого, прятавшихся от беды, которую они сами и предрекли себе. «Она убьет нас, Овадьягу» – говорили они ему еще два месяца назад, – «ведь кто будет виноват в засухе, как не народ иудейский»? Тайком ночью носил им добрый Овадьягу воду и жесткий хлеб. Те не роптали на неудобства. Принесенной водой они ухитрялись помыться, выпивая лишь несколько глотков. Хлеб съедали жадно, собирая пальцем крошки. И молились три раза в день. Тихо-тихо, так, что только губы их шевелились.

– Не бойся, Овадьягу, – говорили они начальнику над писцами – скоро придет тот день, когда благодатный дождь пришлет Господь на грешную землю Исраэля. Скоро придет. Только ты молись и не забывай Бога Единого. Ибо защитит он каждого, кто просит милости Его.

«А как мне кланяться финикийской мерзости?» – думал про себя Овадьягу, – «когда как погляжу на жрецов их, гадливо становится. Вот они пляшут, обнаженные, вертясь волчком, припадая к земле как гиены, воя в небеса, словно шакалы? А некоторые делают себе рога железные и бодают друг-дружку, или мечами себя колют и режут до крови… Нет, нехороший у них культ, неправильный, беспокойный, неумный какой-то!»

Овадьягу помнил еще отца своего, тайком молившегося утром, повернувшись в сторону недалекого Иерусалима, помнил мать, отделявшую кусок теста, когда перед святым днем Субботним делала она лепешки. Соседи злобно посмеивались над ними, называя разными браными именами, а как-то донесли о них начальнику царской охраны. С тех пор Овадьягу силой отняли у родителей и не разрешали видеться с ними, взяли на обучение в школу писцов царских, мать вскоре умерла, а от отца, сошедшего с ума и побиравшегося на базаре у южных ворот Овадьягу видел редко, и тот не узнавал в аккуратно одетом и пахнущем благовониями царском чиновнике своего сына. А ведь когда-то, и Овадьягу хорошо это знал, все исраэльтяне молились Богу Единому, тогда, когда были они с Иудеей одним царством, и правили ими мудрые цари Давид и Соломон. Много воды утекло с тех времен, много раздоров и распрей прошли кровавыми годами в среде народа. И стали Исраэль и Иудея ненавидеть друг-друга. А потом пришла царица Йезевель, и с ней – сотни жрецов Баала и Ашейры. Столбы священные поставили они на высотах Шомрона, где приносились жертвы кровавые. По слухам, и детей-первенцев приносили в жертву жрецы Бааловы. И вид у них был непотребный – они гладко брили бороду и голову, и волосы на теле выстригали как женщины, и глаза свои подводили сурьмой и синькой, и лежали друг с другом, как мужчина с женщиной. Тьфу, мерзость!