Портреты учителей - Ион Деген

Михаил Михайлович вошел в кабинет. Через несколько минут и меня пригласили туда.

Димитрий Сергеевич, так мне показалось, посмотрел на меня, как тогда, после того, что сказал «К декану», как смотрел на меня командир батальона перед безнадежной атакой.

Я каялся.

Через два дня я пришел на экзамен по биологии. Вытянув билет, я сел, чтобы подготовиться к ответу. Когда я подошел к столу экзаминатора, Михаил Михайлович взял из моих рук билет, бегло взглянул на него, отложил в сторону и сказал:

— Расскажите о теории Чарльза Дарвина с точки зрения марксизма.

Слово в слово я пересказал главу из учебника. Михаил Михайлович ни разу не перебил меня. Затем он взял матрикул и написал «Хорошо». Я вопросительно посмотрел на него. Профессор беспомощно развел руками. Это единственное «Хорошо» лишило меня повышенной стипендии, которую я получал весь второй семестр. В моем положении это была тяжелая потеря. В последующие годы, встречая меня после очередной экзаменационной сессии, Михаил Михайлович вместо ответа на мое приветствие спрашивал:

— Ну, что, моя четверка все еще единственная в твоем матрикуле? — И ехидно добавлял: — Идеология превыше всего. Hе стать тебе ортопедом, прочно не усвоив, что марксизм и дарвинизм едины. В утешение тебе скажу, что четверку поставил не профессор Зотин, а член партбюро Зотин.

Перед государственным экзаменом Михаил Михайлович велел мне принести матрикул. Он хотел исправить единственное «Хорошо» на «Отлично». Я отказался, объяснив, что отношусь к этой отметке, как к награде за попытку, пусть безуспешную, быть человеком. Михаил Михайлович улыбнулся и сказал:

— Быть тебе битым. Дарвин тебе не по душе. Лысенко ты считаешь жуликом.

— А вы?

— Я, брат, колеблюсь вместе с партией.

Весной 1949 года, в разгар правительственного антисемитизма, во время острейшей борьбы партии с «презренными космополитами» Димитрий Сергеевич Ловля получил выговор в областном комитете. Он проявил действительно чудовищное непонимание ситуации. Из трех кандидатов на Сталинскую стипендию трое оказались евреями. Вскоре после этого, перед началом очередного партийного собрания Димитрий Сергеевич подошел к нам и голосом еще более мрачным, чем обычно, произнес:

— Мне стыдно. Я хотел бы принести вам извинение от имени партии, но пока, увы, приношу вам только от своего имени.

Не ожидая ответа, он пошел к своему месту в первом ряду.

Через несколько месяцев после этого необычного извинения я во второй раз вошел в кабинет директора с заявлением. Оно содержало просьбу об отчислении меня из института. Димитрий Сергеевич прочитал заявление, удивленно посмотрел на меня и пригласил сесть. Я объяснил ему, что практические занятия в клинике онкологии убедили меня в ошибочности выбора профессии. Врач из меня не получится. Я не могу видеть страданий безнадежных больных.

— Начнем с вещей реальных и ощутимых, — сказал Димитрий Сергеевич, — ты проучился в институте четыре года.

— Три и три месяца.

Директор махнул рукой и продолжал:

— Четыре года ты потерял на фронте. Итого, почти восемь лет. Какую часть твоей жизни составляют эти годы? А теперь поверь моему опыту. Основа истинной медицины — это сострадание. В большей мере, чем наука. Если ты, видевший столько смертей и увечий, не очерствел и не выносишь страданий онкологических больных, значит из тебя получится врач. Вобщем, иди. Эту глупую бумажку я возвращу тебе, когда ты станешь профессором.

Димитрий Сергеевич не дожил до этого дня. Даже диплом врача вручал мне другой директор. После очередного строгого выговора в обкоме партии за нарушение политики о подборе и расстановки кадров старого директора сняли с работы. Правда, ему оказали милость — оставили доцентом на кафедре инфекционных болезней.

Наш курс, в партийной организации которого было сорок коммунистов, странно отреагировал на решение обкома. Мы решили преподнести Димитрию Сергеевичу подарок. Не букет цветов и не традиционную книгу. Даже не часы. Димитрию Сергеевичу, перенесшему инфаркт миокарда после посещения обкома партии, курс решил подарить автомобиль. Триста студентов с радостью внесли по тридцать рублей, хотя для подавляющего большинства это была весьма ощутимая сумма. Весть об этом каким-то образом докатилась до Димитрия Сергеевича. Никогда в жизни я не видел его более разгневанным, чем в ту минуту, когда он отчитывал группу зачинщиков, как он выразился. Нам не удалось убедить его в том, что мы вовсе не зачинщики, что это была единодушная воля курса. Димитрий Сергеевич пригрозил, что он порвет все отношения с нами, если деньги немедленно не будут возвращены студентам. Как всегда, мы подчинились ему. На сей раз — не без внутреннего сопротивления.

Общим для Димитрия Сергеевича и Михаила Михайловича была внешняя суровость. Зачем она им понадобилась?

Как собака, ощущающая истинного друга, как младенец, безошибочно чувствующий сострадающего врача, мы всем существом воспринимали тщательно скрываемую доброту и предельную честность этих двух заблудившихся интеллигентов, понимающих свое несоответствие системе, которую они породили и поддерживали.

Инфекционист и биолог.

Инфекционные болезни я добросовестно выучил, чтобы сдать экзамен и… увы, забыть. Биологию я серьезно изучал самостоятельно. Не советскую биологию, которую нам преподавал профессор Зотин, а науку о природе, не принадлежащую никакой политической системе или общественной формации. Но Димитрия Сергеевича Ловлю и Михаила Михайловича Зотина я с гордостью и благодарностью называю моими учителями. Оба они преподавали нам дисциплину, без которой невозможно врачевание.

Они преподавали нам благородство. 1985 г.

ГЕОРГИЙ ПЛАТОНОВИЧ КАЛИНА

Заведующий кафедрой микробиологии, профессор Калина начал читать нам свой предмет в четвертом семестре, в последних числах января 1948 года.

Студенты старше нас на курс говорили, что это не человек, а зверь. На экзамене по микробиологии он закатил им сто восемьдесят две «двойки». Из трехсот студентов сто восемдесят два не сдали экзамена!

Удивительная вещь — предвзятое мнение. «Зверь» был встречен нами насторожено. В любом поступке профессора, в любом его слове и жесте мы пытались обнаружить только отрицательные черты.

Даже его фантастическая пунктуальность, которая не могла не нравиться фронтовикам, раздражала студентов. Он появлялся на сцене большой аудитории секунда в секунду с началом лекции. Его появление могло быть сигналом для точной установки хронографа. Ровно через сорок пять минут — ни секундой раньше, ни секундой позже — он объявлял перерыв. При этом он никогда не смотрел на часы. Казалось, в его мозгу тикает точнейший механизм времени.

В аудитории было очень холодно. Мы сидели в шинелях, в пальто. Девушки были закутаны в платки. Конспектировать было трудно: замерзали руки. Но лекция не имела ничего общего с учебником, поэтому конспектировать было необходимо.

Странной была его лекторская манера. Он не стоял за кафедрой. Он не сидел. Он не жестикулировал. Как метроном — шесть шагов по сцене в одну сторону — остановка — поворот кругом, через левое плечо — шесть шагов… И так сорок пять минут. Как метроном. Точно. Никаких шуток. Никаких эмоций.

Только однажды в конце шестого шага профессор увидел за стеклом на подоконике дерущихся воробьев. В углах сухого сурового рта появился отдаленный намек на улыбку. Потеплели стальные глаза. Поворот через левое плечо несколько замедлился, словно профессор раздумывал, не остановиться ли и узнать, чем закончится воробьиная баталия.

Но, возможно, это все нам только показалось?

Правда, несколько раз, отмеряя шесть шагов в сторону окна, профессор расчесывающим движением погружал пальцы в мягкие серые волосы, обрамлявшие сухое лицо аскета. Уже через несколько минут все снова было заключено в строгие рамки.

Никаких эмоций.

За полтора года в институте мы привыкли к другому отношению профессоров.

Примерно треть нашего курса составляли фронтовики. С большинством профессоров, доцентов и ассистентов мы были в приятельских отношениях. Мы встречались с нашими учителями на партийных собраниях, и это в какой-то мере ставило нас на одну общественную ступень.

Были, конечно, исключения. Они в основном зависели от разницы в возрасте.

Профессора Калину нельзя было отнести к старикам. Но он не был коммунистом. Более того. Ходили смутные слухи, что он то ли отсидел десять лет, то ли был осужден на десять лет по пятьдесят восьмой статье. И, хотя даже у меня в это время стали появляться некоторые сомнения по поводу врагов народа и прочих контрреволюционеров, какая-то сила отталкивания подспудно продолжала действовать, расширяя пропасть между нашим курсом и профессором-микробиологом.