Остров без пальм - Олег Раин

Теперь же весело не было, и с особенной остротой я вдруг поняла, как прав был папа, когда говорил, что дни Слоновьего холма сочтены. Новостройки планомерно окружали наш холм, подступали с каждым годом ближе и ближе. Стаей пираний они вгрызались в долины и скалы, превращая их в парковки для автомашин, в заводские здания и огороженные колючей проволокой коттеджи. Вдруг подумалось, что и мое детство похоже на этот холм. Оно еще не прошло, еще пускало удалые пузыри, но грустная кончина уже маячила на горизонте.

Сегодня на холм я забираться не стала. Уложив велосипед у подножья, сбросила с себя одежду и побежала к морю. Поплескав по мелководью ладонями, почтительно поздоровалась. У берега море играло пенными гребнями, призывно чмокало мокрыми губами, но уже на глубине взрослело и успокаивалось. Оно было живым, это я знала точно, живым и разумным. И уж с ним-то общаться можно было сколько угодно. Кролем отплыв на приличное расстояние, я перевернулась на спину, звездой раскинула руки и ноги.

Наверное, про нецелованность свою я зря распиналась. Я ведь совсем забыла про море, а оно давно научилось баюкать меня и обнимать. А уж как только не целовало! И смачным прикосновением осенне-весенних волн, и нежным ожогом прижатых к телу медуз, и губами шаловливых мальков. Оно и сейчас покачивало меня, словно в детской колыбели, мокрыми ладонями оглаживало плечи и ноги, щекотало под мышками. В ушах чуть слышно шелестело и потрескивало — это волны с прилежанием превращали камни в гладкую гальку, а гальку в песок. В этом шепоте мне угадывались слова, и почти всегда они нашептывали что-нибудь доброе, вроде: «Ксюх, не плачь! Ну, чего ты разнюнилась? Видишь, мне хорошо, а ты во мне, — значит, и тебе хорошо»…

Маски я не взяла, но уж очки-то всегда были при мне — так и болтались, точно амулет на шее. Вволю понежившись на ленивых волнах, я натянула очки на глаза и нырнула вглубь. Несколько взмахов, и дно прочертилось из желтоватого тумана резкими пикселями. Азовское море — это, конечно, не Красное, но и здесь всегда найдется на что посмотреть. Особенно если уметь вглядываться. Наполовину зарывшиеся в песок рачки-отшельники, мелькающие на отдаление силуэты морских игл, неутомимые барабульки, мелкий донный мусор — я замечала каждую мелочь!

Вот и сейчас мне почти сразу попалась монетка. Я подняла ее, покрутила в пальцах. Три копейки, еще советские — шестьдесят второго года чеканки. На такой троячок, по рассказам тетки, в прежние времена можно было купить стакан газированной воды с сиропом. Подобные автоматы с газводой красовались во всех городах и поселках, стаканы стояли прямо на крышах автоматов. Один такой я сама видела в старом фильме. Прямо чудо какое-то! Теперь таких нигде уже не найти. Мама говорила, потому что негигиенично, а тетка объясняла, что все от того, что люди стали хуже. Любой такой автомат, по ее словам, «раздарбанили бы» в первые же сутки, а стаканы, понятно, забрали бы «на сувениры».

Жаль, конечно. Если бы автоматы оставались на наших улицах, я взяла бы троячок с собой, но денежка была мне без надобности. Да и негоже отбирать монетки у моря. Кто-то бросил, значит хотел вернуться. А заберешь монетку — помешаешь человеку, собьешь с пути, расколешь мечту. Ответственное получается дело! Я разжала ладонь, и монетка, кувыркаясь, поплыла вниз.

Повторно набрав в легкие воздух, я вновь погрузилась и на этот раз уже не спешила. Плыть над песчаным дном удивительно интересно. Я походила на исследователя, который вот-вот столкнется с каким-либо чудом, и чудеса действительно попадались на каждом шагу. В виде облепленной известковым налетом коряги или смутного орнамента замаскировавшейся камбалы. Внимание мог привлечь даже головастый бычок, загорающий на каком-нибудь взгорке. Он не ел, не жевал, просто полеживал себе на животике и философски взирал на все проплывающее мимо. К одному такому красавцу я не выдержала и спустилась поближе. Даже подхватила со дна камень покрупнее, чтобы меня не вытолкнуло на поверхность. И все равно ноги мои задирало вверх, только голова и оставалась на уровне дна, позволяя премудрому бычку смотреть мне прямо в глаза.

Не знаю, сколько ему было лет, но я абсолютно не верила в то, что он не понимал моих мыслей. Конечно, он все понимал и наверняка сознавал, как мне сегодня плохо. Только чем же он мог меня утешить, кроме как своим бесконечным доверием? Он не уплыл даже тогда, когда я осторожно поднесла к нему руку. Конечно, умняга такой, понимал: ни хватать, ни щипать его я не собираюсь. Правда, мне в самом деле хотелось его погладить, но делать этого я не стала. Не хотелось обманывать ожидания подводного философа. Кроме того, однажды я уже погладила ската-хвостокола, и уж этот зверюга отыгрался на мне по полной. Вдарил так вдарил! Вонзил в ладонь кинжальных размеров шип и равнодушно уплыл. Все равно как машина, только что сбившая пешехода. До берега я кое-как добралась, но за рукой стлался кровавый шлейф, а от боли ломило все тело. Оставалось только радоваться, что в наших морях кроме безобидных катранчиков никаких других акул не водится. Расхватали бы по пути на кусочки.

— Ты умный! — сказала я бычку, и гроздь пузырей, массируя щеки, упорхнула вверх. — Умный, хороший и добрый…

Мне показалось, что бычок меня понял. Плавники его чуть дрогнули, в черных глазках мелькнули искорки. Возможно, он хотел услышать от меня еще что-нибудь, но воздух закончился, а жабрами к своим тринадцати годам я так и не обзавелась. Пришлось срочно всплывать и дышать, дышать, дышать…

Хорошо было Ихтиандру! Вот уж с кем я махнулась бы телами не глядя. Пусть бы расхлебывал мой раздел-водораздел, а я тем временем пожила бы какое-то время в море — по соседству с дельфинами и бычками. Может, даже отыскала бы того давнего ската, что обидел меня. Уж я бы этому хаму и придурку втолковала, что так порядочные рыбины не поступают!

Уже на пути к берегу я время от времени выскакивала из воды повыше, тоскливо крутила головой, пытаясь разглядеть дельфинов, но сегодня их не было — ни единого плавника на многие километры. Такой уж это был злосчастный день.

Выбравшись на сушу, я, словно тряпку, отжала волосы и вновь натянула на голову наушнички. На этот раз угадала на Марию Кэрри. По радио ее, правда, именовали Мэрайей — на американский манер, но я всякий раз морщилась и ничего не понимала. Как можно называть Святую Деву Марию какой-то Мэрайей? Мэри, Мари, Машенька — это, по крайней мере, звучит, а певица — да еще с таким чудным голосом, просто обязана иметь звучное имя!

Сейчас Мари-Мэри-Машенька пела песню «My All» — мою любимую. Впрочем, когда кто-то начинал петь — и петь душевно, он сразу становился моим любимым.

I ll give my allТо have just one more night with youI ll risk my life to feelYour body next to mine,Cause I can t go on…

Из слов я решительно ничего не понимала, кроме «ай», «найт» и «лайф», но сердце все равно трепетало весенней бабочкой, и душа в красивом прыжке вылетала из тела, замирая на оглушительной высоте. Под эту песню я много раз танцевала с Глебушкой, а вот теперь кружилась в полном одиночестве. Вальсировала на песке, иногда подпрыгивая, высоко вскидывая ноги — совсем как балетная дива. Жаль, не получалось полюбоваться собой со стороны. Выходило, наверняка, очень и очень здорово.

Вскоре мелодия стихла, песня закончилась, и, выключив плеер, я легла на песок. Прижавшись к нему лицом, набрала в грудь побольше воздуха и заплакала. Горько, навзрыд. Потому что никто не слышал, и было можно. Потому что очень уж долго сдерживалась. Кроме того, я точно знала, что осталась абсолютно одна.

Уехали мама с Глебушкой, ушел отец. То есть он вроде бы и не ушел, но я-то понимала, что таким смешливым и озорным, каким он бывал раньше, он никогда уже не будет. Как не будет и нашего общего прошлого — такого доброго и счастливого, в котором смеха и радостей было все-таки больше, чем ссор. Все это осталось позади — словно вываленная за борт китовая требуха. Оси абсцисс и ординат, как стрелки сломанных часов, крутанулись и рухнули вниз, юг поменялся с севером, а запад с востоком. Я не знала, куда дальше идти и зачем жить. Даже прижиматься к теплому песку было уже неприятно. Потому что где-то здесь поблизости мы десятки раз расстилали одеяла и устраивали семейные пикники — с виноградом, персиками и грушами. Родители пили вино, много шутили, иногда перепирались, а мы с Глебом брызгались и баловались в воде или бродили по мелководью, выискивая ракушки и камни посимпатичнее. Играли, само собой, в мячик, в бадминтон. Один раз Глеб швырнул в меня песком и крепко запорошил глаза, в другой раз я сама его отлупила. Но это были такие трагедии, такие страсти! Теперь об этом приходилось только вспоминать и грустить.

Я продолжала плакать, и огромным песчаным платком берег впитывал и впитывал мои слезы.

Горше всего было сознавать, что ничего эти слезы не исправят. И легче от них не станет, и море солонее не будет.