Дядя Джимми, индейцы и я - Артур Беккер

В тот день мне было действительно важно, чтобы Агнес выслушала меня и поняла тайный смысл послания Заппы. Я ещё не закончил свой рассказ, как она вдруг пустилась танцевать. Она обнимала красные берёзки, бегала от дерева к дереву, её синие глаза были огромными, а моё сердце колотилось, я дрожал всем телом. Агнес крикнула в сторону озера Ротфлис:

— Да, Теофил, я поеду с тобой в Америку. Мы разбогатеем! Станем богатыми, как Рокфеллер!

И мы сразу отправились в велосипедный подвал к дяде Джимми. Он прижимал своим широким задом крышку на чемодане тёти Ани, тренируясь его укладывать и распаковывать. Он сидел на чемодане и ругался, потому что тот не хотел закрываться, но не из-за того, что Джимми Коронко уложил туда слишком много рубашек, пуловеров и брюк, — нет, чемодан был полон старых газет, я хорошо знал их, то были его футбольные вестники, подборка за последний год. Он сказал:

— Чего вы на меня уставились? Должен же такой спортсмен, как я, уметь объяснить америкосам, что такое одиннадцатиметровый!

Агнес только покачала головой и схватилась руками за свои светлые волосы до плеч. Я увидел, как её щёки побледнели, когда она заявила ему:

— Мы поедем с тобой в Америку.

— Никогда в жизни, — ответил мой дядя.

Но Агнес это не смутило:

— Если ты нас не возьмёшь, то ближайшие двадцать лет будешь в Сибири лёд ковырять!

Это фраза решила всё. Мой дядя, может, и избыточно доверчив, но не настолько глуп, чтобы легкомысленно отнестись к серьёзной угрозе. Ведь он знал родителей Агнес.

Моя Агнес, моя светлокудрая жирафка, дала моему дяде понять, что ему никогда не сбежать из Ротфлиса; она поставила его на колени просто тем, что появилась здесь, в этом грязном, сыром подвале, стены которого были покрыты плесневым грибком — тонким слоем красноватого снега.

— Смотри, Коронржеч, — сказала она, — одного звонка моих родителей в Ольштыне будет достаточно, чтобы ты отправился в тюрьму, где тебе и положено быть!

Вот этого — последнего, о чём сказала Агнес, — боялся даже я. Представить только, что мне пришлось бы навещать моего дядю в кутузке, зажав под мышкой пирог, испечённый бабушкой Геней!

У Агнес и у меня, таким образом, была одна цель: мы хотели как можно скорее быть вместе, даже если для этого нам придётся бежать в Америку. Оставался только вопрос — как всё это устроить.

Агнес придумала гениальный план. После визита к дяде Джимми мы снова отправились на наш берег, и на февральском холоде озера Ротфлис она сказала, что нашла решение всех наших проблем:

— Единственный шанс, какой у нас есть, это чтобы я фиктивно вышла замуж за твоего дядю!

Она выпалила это так, как будто не было на свете ничего более естественного. Её это ничуть не пугало. Я в страхе целовал её, я обнимал её, я любил её! Да, она была права, действительно, нам оставалась только одна возможность, Агнес должна была стать женой дяди Джимми, чтобы получить визу в Канаду, поскольку я в мои шестнадцать лет ещё не годился для женитьбы.

Тот берег озера Ротфлис стал местом нашего заговора. Мир был поделён на хороших — это были мы с Агнес — и плохих — это были родители Алтее, учителя, коммунисты и мои родственники, тётя Аня и бабушка Геня. Плохие изобрели школу, занятия по математике и торжественные линейки по понедельникам, когда вспоминали о победе над нацистами. Хорошие жили в Америке, и денег у них было как соломы.

Но самым главным было то, что Джимми ничего другого не оставалось, как согласиться на брак с Агнес. Денег, припасённых в чулке, неожиданно оказалось мало для отъезда, потому что эти стервятники из паспортного отдела и из загса хотели заработать и на Агнес тоже. Нам пришлось просить ссуду даже у бабушки Гени — небольшую, но решающую, поскольку дядиных денег хватало только на самолёт до Нью-Йорка, а на до- poiy от Нью-Йорка до Виннипега — уже нет. Моя бабушка щёлкнула ящиком с постельным бельём в своём платяном шкафу. Между простынями лежали все её сбережения, в злотых и лирах, которые моя мать прислала ей когда-то из Рима. Это был настоящий клад, о котором никто даже не догадывался.

Агнес ничего не сказала своим родителям о нашем намерении эмигрировать. Совсем ничего. Даже сегодня я по-прежнему верю, что тогда она была искренна. Она заявила мне со всей серьёзностью:

— Теофил, в этой стране нет ничего, что могло бы удержать меня, совершенно ничего. Говоря по правде, я вовсе не хочу быть богатой, просто я хочу не мечтать, а иметь — тебя, себя и весь мир!

Я не могу винить её в том, что много лет спустя она меня покинула, я не могу упрекнуть её ни единым словом, но сегодня я уверен, что уже тогда, перед нашим отъездом из Ротфлиса, она не понимала меня — меня и мою музыку, — не принимала всерьёз, хотя мы любили друг друга, безумно, до ужаса.

Мы бросили в озеро Ротфлис бутылку, в которую запечатали послание, — мы подумали, что тот, кто её выловит, передаст нашу историю дальше, и таким образом мы никогда не окажемся в забвении.

Послание было датировано 12 мая 1984 года, письмо заканчивалось описанием бракосочетания Агнес с моим дядей. Мы также напрямую объяснили, почему так сделали. Почему! Да потому, что когда любят друг друга так сильно, как мы, то любимая девушка готова выйти замуж даже за старого коротышку с толстым брюхом, который по нескольку раз на дню чешет свою спину о дверной косяк и при этом издаёт медвежий рык, — только для того, чтобы быть вместе. И уж это действительно большая любовь, самая большая, какая только может быть.

Мы написали и ещё кое-что: в этом бутылочном послании мы назвали имена всех взяточников в паспортном отделе и в загсе, которым мой дядя вынужден был давать взятки. Он потратил на них столько денег, что даже плакал потом в своём подвале.

Он пересчитывал свои годы, свои лучшие годы, когда он зарабатывал большие деньги. Он вёл подсчёт амбарам и крестьянским дворам, он записывал в свой блокнот фальшивые пожары и свои реальные потери и плакал.

— Столько денег, Теофил, столько нам уже никогда не заработать, даже в Америке.

Геня, которая никогда не могла принять дядю Джимми в своё сердце, только радовалась. За несколько недель до разлуки она сказала:

— Теофил, сынок! Увези этого чёрта как можно дальше, чтобы я его больше никогда не видела! За это я отдаю все мои деньги и всё, что у меня есть, лишь бы только моя дочь наконец была счастлива!

А что же я? Я был на седьмом небе, я воображал себе в картинках, как я — Джимми Пейдж и Фрэнк Заппа в одном лице — в магазине музыкальных инструментов пробую гитару фирмы «Гибсон», как я беру её в руки и заставляю звучать. Я уже видел пластинки, которых у меня никогда не было, самые главные пластинки моих любимых музыкантов, «Led Zeppelin» и «Mothers of Invention».

Последние ночи перед отлётом в Нью-Йорк были такие жаркие, что я спал под открытым небом. Я вытаскивал свой матрац в сад, устраивал себе ложе под старым сливовым деревом, которое ужё давно не плодоносило как следует. Я лежал на моем матраце, в одной майке, без одеяла, и пытался заснуть. То были бессонные, чудесные ночи, полные тоски по Агнес. Я не тратил в те ночи ни одной мысли на моё новое будущее в новой стране, я думал только об Агнес, потому что наконец мог быть уверенным, что в Канаде мы будем вместе — каждый день, навсегда на все времена!

От моего дяди я не ждал многого. Он спал в своём подвале, отпугивая храпом злых духов и плохие предчувствия. Что там с нами будет? Агнес была его женой — и не было ей цены, потому что она неподкупна, в отличие от моего дяди, который за деньги продал бы и собственную мать.

В предпоследний день Агнес приехала в Ротфлис со своим чемоданчиком. Всё это была только маскировка, отличная маскировка: она убедила своих родителей, что едет с другом на озеро Ротфлис кататься на паруснике, якобы все выходные они будут заниматься парусным спортом. К тому же её друг якобы очень силён в математике, сказала она своим родителям, и он поможет ей выполнить все выпускные задания.

А ведь это я был тем, с кем Агнес измеряла длину и ширину мира, с кем вычисляла углы мира, с кем вычерчивала на листе бумаги прямые и кривые, с кем единым махом брала синусы и косинусы.

Мы лежали под сливовым деревом, по-настоящему заснув лишь под утро, а когда проснулись, нам всё казалось ужасно ничтожным и недостойным нас: сад, дом моей бабушки Гени и тёти Ани, улица Коперника и здание вокзала из красного кирпича. И хоть всё это было ещё с нами, мы чувствовали, что Вармия и Мазуры уже в прошлом и брошены нами на произвол их жалкой судьбы.

— Теофил! Вставайте! — крикнула Геня из окна гостиной в сад. — Собирайтесь, а то на поезд опоздаете!

Ах, добрая Геня из Ротфлиса, она вырастила меня. Каждое утро она будила меня в школу и каждую пятницу пекла мне пироги с черникой. В постные дни никогда не бывало на столе мяса, лишь изредка, от случая к случаю, ели рыбу.