Шри Ауробиндо. Духовное возрождение. Сочинения на Бенгали - Шри Ауробиндо

Если г-н Нортон был автором пьесы, ее главным героем и режиссером, то г-на Бирли можно было бы назвать ее патроном. Он не посрамил своего шотландского происхождения. Он словно олицетворял собой саму Шотландию. Бледный, довольно высокий, очень худой; его маленькая голова на длинном туловище выглядела так же нелепо, как если бы кокосовый орех поместили на самую верхушку обелиска Клеопатры. У него были светлые волосы, и казалось, что весь холод Шотландии был запечатлен на его лице. Человек такого роста должен иметь и соответствующий высокий интеллект, иначе пришлось бы усомниться в практичности природы. Но, похоже, работая над Бирли, великая созидательница была несколько рассеянна и небрежна и кое в чем поскупилась. Английский поэт Марло описывает подобную скупость, как «огромные богатства в кладовой ничтожной», но при виде г-на Бирли на ум приходило как раз противоположное – «ничтожные богатства в кладовой огромной». Обнаруживая столь ничтожный интеллект в столь длинном теле, невольно испытываешь чувство жалости к его обладателю. Мысль о том, что несколько подобных чиновников управляли такой страной, как Индия, невольно внушала чувство преклонения перед могуществом английских господ и их методами управления. Познания г-на Бирли потерпели полный крах во время перекрестного допроса, учиненного Шриджутом Биомкешем Чакраварти[200]. На обращенные к г-ну Бирли вопросы, когда он начал вести дело и как закончить оформление перевода дела, г-н Бирли после многих лет работы судьей не мог ответить и, спасая собственную шкуру, предоставил г-ну Чакраварти расхлебывать все это самому.

Даже и теперь вопрос о том, когда же г-н Бирли начал вести это дело, остается одной из самых больших загадок процесса. Патетический упрек г-ну Чаттерджи, который я цитировал выше, дает представление о присущей г-ну Бирли манере ведения дела. С самого начала, очарованный образованностью и риторикой г-на Нортона, он был целиком и полностью под его влиянием, слепо и безоговорочно идя по пути, указанному Нортоном. Он во всем соглашался с Нортоном, смеялся, когда тот смеялся, и сердился вместе с ним. Глядя на такое беспечное детское поведение, невольно можно было испытать к нему нежные родительские чувства. Бирли вел себя как настоящий ребенок. Я никогда не воспринимал его как судью, он был больше похож на школьника, который неожиданно стал учителем и теперь сидит за учительским столом. Именно с таким видом он проводил заседания суда. Если же кто-то был с ним недостаточно почтителен, то он начинал выговаривать ему, прямо как учитель. Если мы, устав от этого фарса, начинали разговаривать между собой, г-н Бирли одергивал нас, как учитель, а если кто-то не подчинялся, то он заставлял всех встать, а если и это не выполнялось, он призывал часового обеспечить порядок. Мы настолько привыкли к такому поведению Бирли, что, когда он начал спорить с Чаттерджи, мы ждали, что вот-вот барристеру будет приказано встать. Но г-н Бирли на этот раз использовал другую тактику. Крича: «Сядьте, г-н Чаттерджи», он заставлял этого новенького непослушного ученика алипорской школы сесть на свое место. Так же, как раздраженный учитель начинает угрожать ученику, который задает излишние вопросы и требует объяснения, так и г-н Бирли начинал угрожать защитнику, когда тот выдвигал возражения. С некоторыми свидетелями Нортону пришлось здорово помучиться. Он хотел доказать, что одно из писем было написано рукой такого-то обвиняемого. Если свидетель говорил: «Нет, сэр, это не очень похоже на его почерк, но, может быть, это и его почерк, я не могу точно сказать», – так говорили многие свидетели, – то Нортона это страшно выводило из себя. Он начинал ругаться, кричать, угрожать, стараясь любым способом получить желаемый ответ. И, в конце концов, задавал вопрос: «А как ваше мнение, это действительно так, да или нет?» На что свидетель мог ответить «да» или «нет» и потом снова и снова повторять свой ответ, стараясь дать понять Нортону, что у него нет «мнения» на этот счет, а есть одни только сомнения. Но Нортону такой ответ был не нужен. И он вновь и вновь обрушивал на свидетеля, как удар грома, тот же самый вопрос: «И все-таки, сэр, как ваше мнение?» Г-н Бирли тоже начинал загораться от гнева Нортона, и, как гром, гремел его глас с высокого судейского престола: «Как ваше мнение?» Бедный свидетель! Он не знал, что говорить. У него не было никакого «мнения», но при этом с одной стороны метал молнии разгневанный судья, а с другой – Нортон, как голодный тигр, кругами ходил вокруг него, готовый разорвать свою жертву, но добыть столь драгоценное и столь недоступное «мнение». Иногда это так и не удавалось сделать, и свидетель в полном душевном смятении, мокрый от пота, уносил ноги из камеры пыток, сохранив себе жизнь. Те же, кому жизнь была дороже пресловутого «мнения», всегда были готовы принести этот свой драгоценный, хоть и фальшивый, дар к стопам г-на Нортона, который, теперь чрезвычайно довольный, проводил остальную часть допроса с учтивостью и благосклонностью. Из-за того, что судья был под стать такому прокурору, суд становился еще больше похожим на пьесу.

Хотя некоторые свидетели и не давали ожидаемых от них показаний, большинство отвечали так, как хотел г-н Нортон. Среди последних мало было знакомых лиц, хотя одного или двух мы, конечно, знали. Один из них, Дэвдас Каран, развеселил нас так, что мы покатывались со смеху, за что будем благодарить его всю свою жизнь. В ходе дачи показаний он сказал, что во время конференции в Миднапоре, когда Сурендра-бабу попросил своих учеников выразить преданность учителю, гурубхакти, Ауробиндо-бабу встал и сказал: «Что сделал Дрона?» Услышав это, г-н Нортон чуть не умер от любопытства – так ему захотелось узнать, кто такой Дрона. Он очевидно думал, что это был участник заговора, или политический убийца, или причастный к «Маниктола-Гарденз», или к делу студентов. Нортон, наверное, думал, что этой фразой Ауробиндо Гхош призывал к передаче бомб в качестве награды Сурендра-бабу вместо гурубхакти. Такое толкование значительно помогло бы следствию, поэтому он живо и заинтересованно спросил: «Что сделал Дрона?» Сначала свидетель никак не мог уразуметь, в чем суть (столь бестолкового) вопроса. Минут пять продолжалось выяснение, после чего, воздев над головой руки, г-н Каран сказал: «Дрона совершил много чудес». Это не удовлетворило г-на Нортона. Да и как он мог быть удовлетворен, если он не знал, где Дрона держит бомбу. Поэтому он спросил снова: «Что вы имеете в виду? Скажите мне конкретно, что он сделал». Свидетель еще много говорил, но так и не открыл секрета Дроначарьи, как того хотел Нортон. К этому времени прокурор уже потерял контроль над собой и перешел на крик. Свидетель тоже начал кричать. Адвокат, улыбаясь, заметил, что, может быть, свидетель не знает, что сделал Дрона. Услышав это, г-н Каран рассвирепел от гнева и оскорбленной гордости, абхимана. «Что?!» – вскричал он. – «Я не знаю, что сделал Дрона?! Да я прочитал Махабхарату от корки до корки». В течение получаса продолжалась битва между Нортоном и Караном по поводу Дроны. И каждые пять минут, сотрясая здание суда, гремел вопрос Нортона: «Ну выкладывайте, господин редактор! Что сделал Дрона?» В ответ редактор начинал одну из своих длинных историй, но выяснить, что же сделал Дрона, так и не удавалось. Весь зал трясся от хохота. Наконец, после перерыва, во время которого г-н Каран имел возможность подумать, он со свежей головой вернулся в зал и предложил следующее решение проблемы: бедный Дрона ничего не сделал, и что напрасно они воевали в течение часа, беспокоя его давно ушедшую душу, потому, что Арджуна убил Дрону, своего гуру. Услышав это, Дроначарья, наверное, с облегчением возблагодарил всемилостивого Шиву за снятие с себя ложного обвинения и за то, что, благодаря показаниям г-на Карана, ему не пришлось выступать в качестве свидетеля по алипорскому делу. Одного слова редактора было бы достаточно, чтобы имя Дроначарьи было связано с именем Ауробиндо Гхоша, но милосердный Шива спас его от такой участи.

Всех свидетелей по делу можно было разделить на три категории. Это были полицейские и работники секретной службы; люди из низших слоев общества и прочая публика, побаивавшаяся полиции за свои грехи и потому особенно чтившая ее; и другие, которые совершенно не питали любви к полиции, но которых по их малодушию полиция против их воли привлекла к этому делу. У каждой группы была своя манера давать показания. Представители первой категории четко, без запинки проговаривали свои показания, заранее подготовленные и тщательно выверенные, и без тени сомнения опознавали тех, кого должны были опознать. Вторая группа свидетелей, «друзья полиции», с особым рвением давала показания и очень усердно опознавала тех, кого нужно было опознать, однако иногда, переусердствовав, представители этой группы опознавали и кого не надо. Насильственно привлеченные свидетели говорили только то, что знали – обычно очень немногое, – чем вызывали крайнее недовольство г-на Нортона. Подозревая, что свидетель скрывает какую-то очень важную для суда информацию, он обычно устраивал перекрестный допрос, чтобы выудить из него тщательно скрываемую тайну, пусть даже путем хирургической операции. Это ставило свидетеля в крайне затруднительное положение. С одной стороны у него был мечущий гром и молнии г-н Нортон и красноглазый г-н Бирли, с другой – тяжелый грех, который он брал на душу, посылая своими ложными показаниями собственных соотечественников на Андаманские острова. Вопрос о том, кого удовлетворить в первую очередь – Нортона и Бирли или же Бога, вставал для свидетеля со всей остротой. С одной стороны, сиюминутная опасность навлечь на себя неудовольствие тех или иных лиц, с другой – адские муки и тяготы в последующей жизни из-за своих дурных поступков. Но свидетель рассуждал так: преисподняя и следующая жизнь – это все где-то очень далеко, тогда как гнев человеческий может обрушиться на него уже в следующую минуту. Большинство свидетелей боялись, что их обвинят в даче ложных показаний (как раз за то, что они не хотели этого делать!), поскольку такие случаи не были редкостью. Для этой категории свидетелей время, проведенное при даче показаний в суде, было исполнено страха и мучений. Только к концу допроса жизнь, с которой они уже почти простились, возвращалась к ним и они могли вздохнуть с облегчением. Тем не менее некоторые были совершенно спокойны и уверены в себе, ничуть не боясь гнева Нортона, – при этом англичанин прокурор, следуя национальной привычке, заметно смягчался. Новые и новые свидетели приходили и уходили, давая самые разные показания, и ни один из них при этом ни на йоту не сдвинул дело. Некоторые и вовсе заявляли: «Я ничего не знаю и вообще не могу понять, почему полиция втянула меня в это дело». Подобный метод ведения дела вообще, наверное, возможен только в Индии, в любой другой стране судья давно бы вынес осуждение полиции и притом в самой категорической форме. Привлекать сотни свидетелей, собранных совершенно случайно, независимо от того, имели они отношение к делу или нет, тратить государственные деньги и бессмысленно держать обвиняемых в тяжелых тюремных условиях в течение длительного времени – такое может делать только полиция Индии. Но что же еще оставалось делать беднягам полицейским? Они же числятся сыщиками только на бумаге, не имея к тому действительных способностей. Поэтому единственное, что им оставалось делать, это раскинуть свои широкие сети, заполучить в них как можно больше свидетелей, нужных и ненужных, и притащить их в суд, как кота в мешке. Кто знает, может кто-нибудь из этих свидетелей возьмет да и скажет что-нибудь стоящее, а то и даст нужные показания.