Психолог, или ошибка доктора Левина - Борис Минаев

Леша Бараев вообще был человеком уникальным в смысле легкости преодоления барьеров. Любые барьеры, ограничители, нормы, правила только заводили его, глаза становились у него в этот момент веселые, а голос – тихий. И он становился совсем легким.

Это была необыкновенная, обаятельная легкость. Она и вправду зажигала, заводила окружающих. Причем любых. И солидных толстых дядек, и женщин, и детей, и друзей, и советских функционеров, и пламенных диссидентов, и язвительных евреев, и тихих православных мыслителей. Лешу всюду брали, всюду пускали, всюду он становился любимцем, всюду получал доступ к главным секретам, всюду его водили за ручку, всюду предлагали кредит, всюду выдвигали на серьезные вакансии, всюду хотели использовать его могучий интеллект и удивительную работоспособность, вообще всячески хотели опереться на его способность концентрироваться, на его цепкость, собранность, хладнокровие, в общем, на его бескрайние, уникальные, фантастические способности.

Но тогда все они еще не знали, что Леша Бараев – такой. Что его неумение передвигаться по жизни линейно – вот такого масштаба. Что он всегда отовсюду уходит. Причем уходит довольно плохо. И быстро.

Тогда они его любили безумно, все, и мужчины и женщины, любили просто за то, что он создавал вокруг себя – вот такое минное поле, на котором хочется взорваться.

В этот момент Леша Бараев и Светлов были увлечены выпуском рукописного журнала «Стимул».

Лева с нежностью вспоминал эти журналы, это время, пара номеров до сих валялась у него дома на антресолях, с замечательными светловскими фотографиями: бабушки на рынке, ветераны войны, дети, лица советских людей, простых, замученных перестройкой, обещаниями, трескотней по телевизору, очередями, почти реальной нищетой того времени, когда не было ничего в магазинах, но возникали огромные, расцвеченные, какие-то жирные иллюзии, и эти иллюзии, эти жадные слова светились в глазах у людей, еще там были едкие бараевские статьи о политике, например замечательная статья о том, что Солженицын никогда не приедет в эту страну несмотря на все приседания власти, они гордились этой статьей, этим номером, этим новым для того времени словом «власть», которое употреблялось в жестком, холодном, рентгеновском контексте, у Левы прямо руки дрожали, когда он все это читал, сам он тоже попробовал написать пару психологических этюдов о поколении, о бессмысленности уходящего времени, но они получились мутноватые, взяли их в номер с трудом, как бы из солидарности, из сочувствия к его первым интеллектуальным опытам, там были вообще замечательные материалы, неважно о чем, о группе «Аквариум», о советском детстве, были загадочные рисунки, почти иероглифы, Володи Зотова, человека, обладавшего такой усмешкой, о которой можно было говорить часами, и говорили, и всерьез обсуждали, надо ли печатать материалы на машинке или писать рукой, почерком, все-таки это не диссидентская чернуха, не «Хроника текущих событий», не чистая политика, а совсем другое, третья позиция, третья, об этом спорили, о третьей позиции говорили как о точном, безусловном термине, который все понимают, сидели на кухне ночами, жена Бараева, Катька, печатала на машинке, периодически выходя к детям, грудным еще, кормила грудью, варила на плите кашу, говорила тихо и мало, это была маленькая застенчивая женщина, тоже близкая, тоже безмерно родная для Левы, как и все женщины их круга, которые все понимали, все прощали ради этой их работы, ради журнала «Стимул», пять экземпляров под копирку, ради этих фотографий и статей, эта работа и была для всех главным, самым значимым делом их жизни, все остальное не имело значения, вся остальная иллюзорная нормальная жизнь, так продолжалось года два, пока вдруг Леша Бараев не вступил в жилищный кооператив при издательстве пединститута, не стал на короткое время его директором (никто не понимал, как ему это удалось), не занял деньги у отца и не получил новую огромную трехкомнатную квартиру.

В этой квартире, собственно, все и произошло. Поскольку выпуск журнала отнимал дико много сил, времени, львиную долю которого они и так проводили вместе, плюс появлялась шикарная возможность устройства квартирных выставок для Светлова, заодно и для публичных акций, связанных с журналом, денег на мебель у Бараева все равно уже не было, стояли пустые комнаты, плюс ужасная жизнь Белки Светловой в коммуналке, с соседями-алкоголиками, плюс общее желание чаще, еще чаще бывать вместе, проводить вместе дни, вечера, ночи, переходящие в утра, – было решено на некоторое время съехаться, пожить вместе. Двумя семьями.

Лева потом часто воображал себе это – их общий быт, общий ритм жизни, терпеливую тихую Катьку с младенцами, общие игры детей, вечерний чай, общий расклад продуктов и денег, которым, разумеется, занимался Леша Бараев, их семейные выпивки, ведь все-таки авторский актив журнала «Стимул» собирался далеко не каждый вечер, ну мог приехать Саня Рабин, но чтобы собрать большую компанию – это бывало от силы раз в неделю, а то и реже, Лева представлял и не мог представить, каким образом, в каком вечернем грустном свете из окна, каким похмельным утром, при каком освещении – дневном или электрическом, Леша Бараев впервые взял ее за руку, привлек к себе и поцеловал, и дождался того, как губы ее откроются и по телу ее пробежит дрожь.

Ему казалось, что все это в принципе невозможно, в этих обстоятельствах, в других, да, сколько угодно, но оказалось, что именно в этих, именно…

Лева никак не мог понять, почему ему так больно, что причина этой боли – рухнула вера, какой-то странный идеал, который он сам себе создал из этих людей, из этих отношений, или его жгло что-то еще, другое, стыдное – вот этот ключ, который он дал Бараеву, как будто вместе с ключом он передал ему собственные тайные желания, исполнение которых для него самого было никогда невозможно, ни при какой ситуации, ни в каких местах…

Так или иначе, отношения его с Лешей Бараевым, которые все-таки восстановились через два-три года, в этот момент серьезно надломились, надтреснули, и уже навсегда, возникший тогда барьер преодолеть так и не удалось, потом Леша на довольно большое время потерялся из виду, Катька же так и осталась одна, с двумя детьми.

Больше всего, кстати, Леву потрясло, что в том их последнем разговоре, на Пушкинской площади, когда Бараев попросил у него десять рублей и признался в том, что «сделать с этим ничего не мог», он попросил его, Леву, быть крестным его младшего, только что родившегося сына, тоже Левы, присматривать за ним, и несколько лет Лева действительно поддерживал отношения с бараевской женой Катькой (в основном благодаря Катьке), но потом уже не было сил смотреть в Катькины глаза, видеть в них эту вечную грусть, сработал здоровый эгоизм, или просто жизнь развела…

Потрясла именно вот эта деталь, про маленького Леву Бараева, эта просьба взять на себя функции крестного, благодетеля, чего-то еще, как в старых диккенсовских романах, когда помощь вдруг приходит неизвестно откуда, как бы сваливается с неба.

Левины отношения с Катькой, увы, не сложились, благодетелем он не стал, да она бы и не приняла от него никакой реальной помощи, да он и не смог бы ее оказать, но дело было не в этом – поразила сама траектория бараевской мысли: роль дьявола он бестрепетно оставлял себе, а роль ангела навечно и с почестями стремился передать Леве.

На каком, собственно, основании?

Почему еще тогда, на заре туманной юности, ну пусть не на заре, не на рассвете, уже хорошо в полдень, но все-таки в начальной фазе их земного существования, Леша Бараев решил так четко разделить роли, при этом зная, что Лева навсегда, навечно стал соучастником?

Какова тут была механика? В чем был смысл?

Лева очень долго тщился понять эту идею и не мог.

Бараева все всегда любили, обожали просто, отдавали ему все, но он не мог ответить взаимной любовью, постоянной любовью такому большому количеству людей – и он как бы оставлял роль неизменного добряка Леве, неизменного, скучного, постного добряка, который просто физически не может сделать зло, который не сгорает в пламени любви всех окружающих, а поддерживает ровный, тихий огонь…

В принципе, Леву устраивала эта роль, он хотел, чтобы его любимые люди всегда были с ним, никуда не девались, никуда не уходили, но он понимал, что это – невозможно.

И чем больше проходило времени, тем больше он понимал, что это невозможно. Что по какому-то железному, вечному закону мужчины и женщины совокупляются, сходятся и расходятся, оставляя за спиной горе, скуку, страдание, брошенных детей – и они в этом не виноваты.

И они в этом не виноваты.

… Ну вот, а с Белкой Светловой у Леши Бараева не получилось все равно, слишком разные оказались люди, Белка всегда не выносила компромиссов, умолчаний, второго дна, третьего плана, это Лева понял потом, а тогда, в том году, когда они с Бараевым разошлись, он просто считал, что, разрушив две семьи, третью создать ни у кого не получится, он вывел такой закон, это был неправильный закон, неверное доказательство, нечеткий силлогизм, но тогда он казался ему единственно верным, четким и правильным, журнал «Стимул» быстро сдох, угас, последний номер выпустили осенью девяностого года, хотя благодаря журналу и Бараев, и Светлов все-таки успели познакомиться с нужными людьми, Леша пошел работать в какой-то политический фонд, Светлов стал ездить за границу, работать для «Шпигеля», ему устроили выставку в Германии, потом наступил девяносто первый год, и понеслось…