Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

На самом деле было так и не совсем так. Поэт лично вручил эти стихи Бенкендорфу, вместе с шестой главой «Онегина». Тот сообщил Пушкину 5 марта 1828 г., что царь с удовольствием прочитал «Онегина», а стихотворением «Друзьям» совершенно доволен, но не желает, чтобы оно было напечатано. На рукописи стихотворения Николай написал по-французски: «это можно распространять, но нельзя печатать» (487). Думается, что и в данном случае Николай не лицемерил. Он понимал, что стихотворение можно истолковать как слишком грубую, прямолинейную лесть, не нужную ни царю, ни поэту. И без того ходили слухи, что «Стансы» написаны под давлением царя, чуть ли не в его кабинете при свидании с Пушкиным.

Николай далеко не всегда любил грубую лесть. Это сказывалось в отношении к Булгарину, о чем уже шла речь. В дневнике Никитенко за 1834 г. приводится разговор с министром просвещения по поводу книги В. Н. Олина («Картина восьмилетия России с 1825 по1834 г.» СПб. 1833), где неумеренно расхваливался Николай и Паскевич. Как цензор книги Никитенко был поставлен в безвыходное положение: нельзя запрещать, но и разрешать неловко (автор называл царя Богом и т. п.). К счастью Николай сам разрешил вопрос: книга разрешена, но с исключением особенно хвалебных мест. Царю всё же не понравились неумеренные похвалы, и он поручил объявить цензорам, чтобы они подобные сочинения впредь не пропускали (131-32). Впрочем, такое происходило далеко не всегда. Тот же Никитенко вспоминает о стихах офицера Маркова в честь Николая, за которые автор получил брильянтовый перстень.

Хвала была в «Друзьях» на самом деле свободной и искренней, отражала положительное отношение Пушкина к новому императору. Трактовка советских времен превращает его, независимо от намерений исследователей, в лжеца и лицемера. Не лицемерил и царь, выказывая благоволение поэту. Вернее, вероятно, говорить о другом: взаимонепонимании и несовместимости. Царь предполагал, что его «милость» превратит Пушкина в поэта, нужного властям, полезного им, о чем писал и Бенкендорф, в вечно благодарного благосклонному к нему монарху, похожего в чем-то, возможно, на Жуковского. Пушкин же думал совсем о другом: о роли поэта, не враждебного власти, относящегося к ней даже с симпатией, с благодарностью, но независимого и свободного, имеющего право «истину царям с улыбкой говорить» (слова из «Памятника» Державина, на которые ориентирован и «Памятник» Пушкина). По мнению Немировского, Пушкин ориентировался и на Карамзина, в том числе и в положительном отношении к новому царю (253). Он хотел бы играть роль Карамзина, строить «свои взаимоотношения с императором Николаем по той же модели, по которой строил взаимоотношения с императором Александром Карамзин» (255). Не случайно «Бориса Годунова» Пушкин посвящает памяти Карамзина. «Стансы», с точки зрения Немировского, — неудачная попытка разговаривать с властью на традиционном для русской культуры языке поэта, обращающегося к царю и одновременного объяснения с обществом. Сама же статья о «Стансах» называется Немировским «Опрометчивый оптимизм».

Еще в письмах из Михайловского поэт писал о готовности примириться с правительством, но только на определенных условиях. При встрече с Николаем ему показалось, что такие условия царь ему предложил. Самый пик надежд — первые годы после возвращения из ссылки (1826–1828). Отражение их — стихотворения «Стансы», «Друзьям», «Арион». Последнее вряд ли сводится к цензурному прикрытию «истинного смысла» стихотворения, «рисующего судьбу друзей-декабристов и самого поэта». Его содержание — тема судьбы, спасшей поэта от гибели, сохранившей его для высокого предназначения. Об этом Пушкин говорил и во время свидания с императором, и широко распространял такую версию в обществе. К названному циклу примыкает и стихотворение «Пророк».

Тема независимости поэта, его права говорить властям правду, оценивать их поступки, по своему судить их постоянно звучит во многих произведениях Пушкина. Она отчетливо слышится уже в «Песне о вещем Олеге», задолго до воцарения Николая (1822 г.):

Волхвы не боятся могучих владык,И княжеский дар им не нужен;Правдив и свободен их вещий языкИ с волей небесною дружен

Это совсем не то, что у Маяковского: «И с властью советскою дружен» — ПР

Очень важна тема независимости поэта в «Борисе Годунове». С нею целиком связан образ Пимена и реплики Самозванца:

А между тем отшельник в темной кельеЗдесь на тебя донос ужасный пишет:И не уйдешь ты от суда людского,Как не уйдешь от божьего суда

С этим правом на суд ориентирован и образ юродивого Николки. Он тоже говорит царю Борису правду, осуждая его.

С правом поэта на независимую правду, правом суда над царями связана и проблема воздействия на Пушкина традиции Шекспира. Оно сказывается не только в движении к реализму («истинному романтизму»), в стремлении воссоздать характеры, сложные и противоречивые, с могучими страстями. Здесь тоже возникает тема права поэта судить историю, произносить над ней приговор. Все это отражается и в поздних произведениях Пушкина, в «Медном всаднике», в «Истории пугачевского бунта», в «Капитанской дочке». И еще раз свидетельствует, что Пушкин совсем «не льстец, когда царю Хвалу свободную» слагает («Друзьям»).

Позднее всё оказывается сложнее. Меняется отношение и поэта к царю, и царя к поэту. Но положительные отзывы о Николае встречаются у Пушкина и в последующие годы. 24 февраля1831 г. Пушкин сообщает Плетневу о новом назначении Гнедича (членом Главного Управления училищ): «Оно делает честь государю, которого искренне люблю и за которого всегда радуюсь, когда поступает он умно и по-царски“. Так воспринимает Пушкин и поручение писать историю Петра Первого. Думается, оно дано Николаем с ориентацией на пушкинские “Стансы». 22 июля 1831 г. в письме к Плетневу поэт сообщает: «Кстати, скажу тебе новость <…> царь взял меня в службу — но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: puisqu`il est marie‘ et qu`il n`est pas riche, il faut faire aller sa marmite. Ей-богу, он очень со мною мил» (Раз он женат и небогат, надо дать ему средства к жизни — фр.). 21 июля 1831 г. Пушкин извещает Нащокина том же, о своих планах зимой зарыться в архивах, «куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди попаду во временщики» (367,369).

По распоряжению царя, для работы над историей Петра Первого, Пушкина оформляют на официальную службу, причислив его к коллегии иностранных дел. Мимоходом Пушкин сообщает об этом 15 января 1832 г. знакомому М. О. Судиенко, прося одолжить денег. По его словам, есть всего три человека, ему более или менее дружественные, к которым он мог бы обратиться за помощью; под третьим подразумевается Николай, только что определивший Пушкина на службу: «Сей последний записал меня недавно в какую-то коллегию и дал уже мне (сказывают) 6000 годового дохода; более от него не имею права требовать». 20 января того же года поэт пишет Д. Н. Блудову, в ответ на его письмо с уведомлением о службе, и просит приказаний, «дабы приступить к делу, мне порученному». 3 мая 1832 г. Пушкин затрагивает эту тему в письме Бенкендорфу, просит «вывести меня из неизвестности», объяснить его обязанности по службе и то, где и как получать жалование, «так как я не знаю, откуда и считая с какого дня я должен получать его».

Отношения между поэтом и императором складывались в начале 1830-х гг. вроде бы довольно благополучно. В какой-то степени это определялось и оценкой Пушкиным польского восстания и июльской французской революции 1830-го года. Не будем останавливаться на этом вопросе подробно и говорить о сущности и причинах такой оценки. Напомним кратко лишь основные положения. Пушкин не сочувствует французской революции. Возвращаясь из поездки по пугачевским местам, задержавшись из-за холеры в Болдино, он только в конце 1830 г. вернулся в Москву и смог прочитать французские газеты, присланные ему Е. М. Хитрово (т. е. о июльских революционных событиях в Париже он до этого толком не знал). 21 января 1831 г. Пушкин пишет Хитрово: «Вы говорите, что выборы во Франции идут в хорошем направлении, — что называете вы хорошим направлением? Я боюсь, как бы победители не увлеклись чрезмерно и как бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном» (последние слова из басни Лафонтена «Лягушки, просящие царя», использованной Крыловым). Пушкин опасается, что в палату депутатов попадет «молодое, необузданное поколение, не устрашенное эксцессами республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само не переживало» (832). Под эксцессами поэт, видимо, подразумевает действия якобинцев. Без сочувствия Пушкин отзывается о событиях во Франции и в письме к Хитрово от 21 января 1831 г.: «Французы почти перестали меня интересовать. Революция должна бы уже быть окончена, а ежедневно бросаются ее новые семена. Их король с зонтиком под мышкой (Луи-Филипп — ПР) чересчур уж мещанин. Они хотят республики и добьются ее — но что скажет Европа и где найдут они Наполеона?» Революция привлекает внимание Пушкина лишь с точки зрения того, вмешается ли Европа в польские дела: «По-видимому, Европа предоставит нам свободу действий». Пушкин одобряет такую позицию, называя «принцип невмешательства», провозглашенный Луи-Филиппом, «великим принципом».