Сибирская жуть - Александр Бушков

Петербургский археолог Эльга Борисовна Вадецкая считает, что в таштыкское время в погребальной камере устанавливались своего рода высокие нары и покойников сажали на них. А погребальную камеру не закапывали, совершая какие-то не очень понятные нам и скорее всего очень продолжительные ритуалы с новыми покойниками, когда старые уже перегнивали и падали со своих жердочек.

И таких же «предобеденных» историй можно рассказать довольно много.

Чужая земля – это и чужие покойники, чужая память земли, и если с этими покойниками происходят какие-то странности – это ведь тоже чужое, нерусское, порой и непривычное, неожиданное и попросту малопонятное.

Очень интересно проследить, как русский человек воспринимает проявления этого чужого и не во всем понятного ему мира.

Очень рано, еще в конце XVII века, среди русских появились так называемые бугровщики. Говоря попросту, русские грабители древних местных могил. Промысел дожил до XX века. Говорят, с бугровщиками доверительно советовались даже профессиональные археологи, в 1920-е годы создававшие периодизацию местных культур.

Но в целом бугрование не было ни особенно распространенным, ни тем более престижным занятием в русской сибирской деревне. Отношение к бугровщикам установилось скорее презрительное и насмешливое, как к нарушителям «правды» и «порядка», которые неизбежно расплатятся за творимые бесчинства. Известны случаи, когда девушки отказывали даже очень неплохо обеспеченным бугровщикам.

Гораздо характернее бережливое, уважительное и вместе с тем опасливое отношение русского крестьянина ко всему, связанному с культами ушедших навеки народов. Может быть, это отношение определило и место бугровщиков в обществе?

Русский крестьянин никогда не ночевал на курганах и под каменными изваяниями и старался не оставаться после наступления темноты в непосредственной близости от них. И днем на курганах не полагалось отдыхать и заходить в курганные оградки. Многие крестились, проезжая и днем мимо скопления курганных оградок или изваяний. Люди старались не привязывать лошадей к стелам или выступающим камням, не разводили костры.

Несомненно, русские просто переносили на курганы и изваяния традиционное отношение к кладбищу. Со свойственной русскому народу деликатностью к чужой вере или чужому погребальному ритуалу люди просто-напросто почитали чужие кладбища так же, как свои собственные.

Но, во-первых, и отношение к своему русскому христианскому кладбищу помимо уважения включало и немалый элемент опасения. Кладбищ боялись, после наступления темноты на них старались не бывать.

Во-вторых, у русских, живших и ведущих хозяйство в Хакасии, были поверья о том, что курганы могут отнимать разум у людей, неосторожно уснувших на них; и что некоторые изваяния могут выкапываться и передвигаться по местности.

Интересные записки есть у основателя знаменитого музея в Минусинске Мартьянова. Сетуя на «суеверный склад ума» «отсталого» народа, ученый рассказывает, что очень многие крестьяне Минусинского и Абаканского уездов ни за что не пройдут и не проедут по ночам мимо некоторых каменных изваяний и стел, которые пользуются самой дурной славой.

На многие из них не полагалось показывать рукой. С.А. Теплоухова в 1929 году предупреждали: мол, не тычь в них пальцем. Если уж показывать, то полной рукой и недолго.

– Почему?

– Беда будет… Придут, спрашивать будут – чего показывал?

Страх русского населения доказывается и множеством пулевых и картечных «ранений» каменных изваяний. Видимо, находилось немало людей, которые зачем-то стреляли в эти изваяния. Зачем? Или правильнее спросить – за что?

При советской власти эти поверья никуда не исчезли, но стали считаться чем-то диким, отсталым, провинциально-деревенским и вообще глубоко неприличным (как и вера в Бога и в бессмертие души). Было множество лихих парней, которые нарочно ночевали на курганах, чтобы нарушить запрет и продемонстрировать всем, особенно девицам, свою храбрость.

Но в 1980 году один очень немолодой житель деревни, провожая меня на раскоп – «туда, где другие копачи копають», проходя вместе со мной мимо типичной окуневской стелы, кивнул в ее сторону головой и сиплым шепотом сказал:

– Вот цей… Он за мной у прошлый год ходыв. Ты його не трож.

Стоял ясный хакасский полдень – пронзительно-яркий, как переводная картинка; с сияющего синего неба лился солнечный свет; накатывали волны теплого воздуха; у пестрых холмов на противоположной стороне долины плыло марево, а в сухой траве орали мириады кузнечиков.

Я же остановился как вкопанный, тупо глядя на деда, переводя взгляд с него на изваяние и обратно…

– Ну чого ты?! Пийшлы! Пийшлы, говорю! – рассердился дед. – Йому серъозно, як чоловику, а он тут будэ бельма пялиты! Пийшлы!

И когда мы уже миновали изваяние, выходили по сельской дороге к шоссе и уже виден был возле шоссе раскоп и взлетающая над отвалом земля, дед еще раз уточнил:

– Вот до цего миста и дошел, чертяка. Не потрафил я йому, а чим – того и сам не видаю.

– Быстро он шел? – Собственный вопрос мне самому же показался очень глупым, но не деду.

– Ни… Он же вот так…

Дед плотно сложил обе ноги, стал переваливаться ими, медленно продвигаясь. И добавил:

– Я бегом да на трахт. Куда ему пойматы! Обратно во-он через аеродром ходыв…

И дед хорошо смеется, я же невольно нервно озираюсь, ясно представив себе, как огромный камень передвигается, раскачиваясь, торчит над кустами обработанной подвижной головой на фоне неба. Деду прибавляется веселья.

– Ни… То он вичиром, закат был, заря вичирня. Я те и говорю, як чоловику, – не замай. А твои вон, поспешай…

Дед, кстати, оказался вовсе не деревенским дурачком и чудиком, а исключительно полезным человеком, пасечником и знатоком всех окрестностей. Археологи его прекрасно знали, любили и только вышучивали порой суеверия деда. Я же как-то не мог себя заставить присоединиться к веселью, все вспоминал шестиметровый серо-коричневый фаллос весом тонн в десять и с человеческим лицом там, где должна быть головка.

Замечу, что истории о способности некоторых античных статуй самим передвигаться в безлунные ночи и даже нападать на людей, ходили в Италии и на юге Франции, судя по всему, со Средневековья. «Судя по всему», потому что зафиксированы они с XVI века, и еще в начале XX века такого рода истории ходили среди крестьян некоторых итальянских областей.

Городские этнографы, конечно же, рассматривали эти истории исключительно как проявление необразованности неразвитого народа. Но в том-то и дело, что народное предание настаивало: таковы вовсе не все статуи, а некоторые; иногда можно определить, какие из них опасны. А во многих деревнях называли имена и фамилии тех, кто оказался раздавлен то ли падающей тяжестью, то ли сжатием каменных рук.