Воскресший гарнизон - Богдан Сушинский

— Оригинальная мысль. Интересно, где и каким образом генералу удалось заполучить эту леди всех разведок мира?

— Не О’Коннелу, сэр. В нашу разведку ее привел сам шеф СИС, генерал Мензис[52]. Утверждают, что генерал перехватил Герцогиню еще в те времена, когда она завершала учебу в румынской разведшколе. Поэтому переход на службу в разведку рейха и учеба в школе Скорцени уже проходила с благословения сэра Мензиса.

Черчилль уважительно качнул головой. Мензис всегда держался слишком независимо, каких-то особо доверительных отношений с Черчиллем у него не складывалось, тем не менее премьер относился к нему с должным уважением.

— Уж не хотите ли вы сказать, Крите, что приобретение Софи Жерницки генерал Мензис может вписать в свой послужной список наряду с приобретением адмирала Канариса?[53]

— Именно это я и мог бы сказать, если бы не уникальность самого случая.

— В чем вы её узрели?

— Шеф германской разведки ходит в агентах руководителя разведки английской! Кто, в здравом уме пребывая, поверит в такое? Сама абсурдность того, что руководитель разведки самой мощной на континентальной Европе державы является агентом разведки основного противника, настолько беспрецедентна, что не поддается осмыслению. Впрочем, адмирал уже давно разоблачен, а Герцогиня все еще действует, и это тоже факт.

— Причем немаловажный.

— Кстати, внедрению этой леди в СД способствовал все тот же Канарис. Во всяком случае, это он представил её сначала Шел-ленбергу...

— ... С которым до самого ареста был дружен, — согласно кивнул Черчилль.

— А затем уже Кальтенбруннеру и наконец, Герингу. Он же «по дружески» перекупил её у румынской разведки, что нетрудно было сделать, поскольку в те времена они были союзниками. При этом адмирал потребовал передать все имевшиеся в сигуранце материалы, связанные с вербовкой и сотрудничеством Жерницки, а все косвенные следы ее пребывания там — уничтожить. Его агент лично проверил выполнение этой договоренности, поскольку Канарис получил разрешение на инспекцию у начальника румынского генштаба.

— На нее в самом деле возлагались какие-то особые планы?

— Следует полагать.

— Или же речь идет всего лишь о женских чарах, перед которыми не устоял даже Канарис?

— Скорее причина кроется в ностальгии Канариса по своей «испанской весне». Позволю себе напомнить, что именно Канарис втянул в свое время танцовщицу Мату Хари в разведывательный омут, он же превратил ее в свою наложницу...

— И он же предал её.

— Хотя утверждают, что в свое время был влюблен в нее. Но это уже лирика. Прозой жизни предстает то, что в свое время Ка-нарис попытался сотворить из Жерницки дубликат Маты Хари.

Пауза, которой двое джентльменов завершили беседу о достойнейшей из «леди английской разведки», была непродолжительной.

— Итак, — взялся подытожить теперь уже саму их встречу сэр Уинстон, — вы утешили меня сообщением о попытке Герцогини проникнуть в святая святых германской службы безопасности — « Регенвурмлагерь»...

— Увидим, не ошибались ли в своих надеждах руководители всех европейских разведок, — по привычке склонил голову самому себе на плечо агент одной-единственной разведки, сотворенной когда-то давно, еще в Средневековье, монашествующим орденом иезуитов.

14

Невзирая на рану, лейтенант лежал на спине, все еще судорожно сжимая в руке пистолет. Лицо его было бескровно-серым, а глаза полузакрыты. С уголков их стекали слезы.

Штубер даже напряг зрение, чтобы убедить, что это действительно слезы, а не капельки пота.

— Что, лейтенант, все еще тянете с исполнением приговора? — ехидно улыбаясь, поинтересовался штурмбанфюрер. — Зря. Вам предоставлено было право «выстрела чести», как принято было называть его в среде истинно русского офицерства царственнобелогвардейской закваски. Только в нашем случае, это еще и «выстрел чести диверсанта».

— Да стрелялся я, — угрюмо молвил Корнеев, не открывая глаз. — Трижды. И каждый раз осечка. Очевидный факт.

— Не такой уж и очевидный, — возразил Штубер.

Зебольд наклонился, чтобы вырвать или выбить пистолет из руки русского, однако барон вовремя попридержал его за плечо. И фельдфебель, проведший бок-о-бок со Штубером не один месяц диверсионной войны, понял, что для «величайшего психолога войны» очень важно отследить поведение пленного, понять его мотивации и настроение. Ну а что ради этого приходится рисковать, причем не только своей жизнью, барона как-то мало трогало.

— Хватит лгать, лейтенант: какая еще осечка? — возмутился Штубер. — Да к тому же, трижды подряд? Мы с вами не первый день на войне, такого просто быть не может. Вы верите этому, мой фельдфебель?

— С трудом, господин штурмбанфюрер, — ответил Зебольд, нисколько не сомневаясь, что барон захочет сам, лично обезоружить русского. — Слишком уж ответственный выстрел намечался.

— И я о том же. Не может такого быть! Как-никак речь идет о «выстреле чести диверсанта». Впрочем, что нам мешает проверить?

Только теперь Штубер решительно изъял пистолет из руки лейтенанта. Тот с удивлением и надеждой смотрел на эсэсовца, явно ожидая, что тот сам пристрелит его, и уж никак не ожидал увидеть то, что произошло на самом деле. Штурмбанфюрер повертел оружие в руке, повторил: «Не может такого быть — чтобы трижды подряд осечка!», и поднес пистолет к виску.

— Одумайтесь, барон, — непослушными губами пролопотал Зебольд. — Какого дьявола?! Не будем же мы устраивать здесь «русскую рулетку»!

— А почему бы и не устроить? Тем более — с участием истинно русского офицера.

Штубер вопросительно взглянул на Корнеева, затем на смертельно побледневшего Зебольда, как бы спрашивая у них разрешения на этот выстрел, и... нажал на спусковой крючок.

— В самом деле, осечка, — недовольно проворчал он, «выплевывая» заартачившийся патрон на цементный пол. — Напрасно вы, мой фельдфебель, считали, что русский диверсант струсил.

И не пытайтесь возражать, Зебольд. Я сам диверсант, и меня никто не убедит, что настоящий диверсант, к какой бы армии мира он ни относился, способен оказаться трусом. Тем более когда речь идет о «выстреле чести диверсанта».

— Лихой ты парень, эсэс, — качнул головой русский. — По-нашему, по-русски лихой.

— Просто сегодня нам обоим не повезло с патроном — только-то и всего, — недовольно проворчал Штубер.

— Очевидный факт.

— Поэтому, чтобы не рисковать, воспользуемся другой, запасной обоймой. — Вставил ее и задорно взглянул на пленного. — Что будем делать, лейтенант? Продолжим игру в русскую рулетку с другим патроном? Точнее, с целой обоймой. Настаиваете на первом выстреле? Не возражаю.

Диверсант угрюмо молчал.

— Теперь вы понимаете, лейтенант, почему, делая себе харакири, японские самураи считают это не самоубийством, а «избавлением себя от унизительной церемонии жизни». Причем в некоторых переводах с японского эта «церемония» значится даже не «унизительной», а «позорной». А само харакири советуют производить с достоинством, «без унизительной поспешности».

Лейтенант болезненно поморщился. Чувствовал он себя прескверно, о кодексе чести самурая имел такое же представление, как и о философских взглядах Канта, но самое страшное, что он вообще, в принципе, не понимал, о чем это, а главное, во имя чего изощряется в красноречии штурмбанфюрер. Причем изощряется перед ним, обреченным, которому и жить-то осталось всего несколько минут.

— Позвольте, штурмбаннфюрер, я пристрелю его, как собаку, — выхватил свой пистолет Зебольд. — И на этом вся затеянная вами «рулетка» мгновенно потеряет всякий смысл.

Штубер посмотрел на лейтенанта и понял, что тот дрогнул. Вот теперь он уже по-настоящему дрогнул. Три осечки подряд не прошли зря. К тому же его в самом деле поразила бесшабашность штурмбанфюрера, решившего испытать оружие на самом себе. Это уже даже не фатализм, а какое-то безумие.

Корнеев вдруг воспринял этот отказ оружия как некий роковой знак, как призыв не торопиться с уходом в мир иной. Со школьного советского детства закоренелый безбожник, лейтенант в одночасье превратился в человека, уверовавшего в свое земное предначертание.

— Вот и я думаю о том же, — точно прочитал его мысли «величайший психолог войны». — Чего уж теперь боятся? Теперь самое время вернуться к жизни, наслаждаясь каждым её часом.

Лейтенант покряхтел и умоляюще метнул взгляд на Зебольда.

— Выйдите, фельдфебель, — вновь угадал его мысли Шту-бер. — У нас тут назревает сугубо мужской разговор.

Когда, повинуясь, Зебольд оставил отсек, Штубер уселся на соседний лежак и, поигрывая желваками, уставился на русского диверсанта.

— Кажется, вы предлагали выход из той ситуации, в которой я оказался.