Повседневная жизнь французов при Наполеоне - Андрей Иванов

Явился Бернадот, втайне мечтавший о короне Франции. В 1812 году Александр намекнул ему, что поддержит честолюбивые стремления бывшего наполеоновского маршала[324]. Но парижане имели на этот счет свое мнение.

«Под окнами дома (в котором остановился кронпринц Шведский), — рассказывает свидетель, — были слышны крики: “Прочь, изменник! Прочь, вероломный!” Но волнение сие не имело никаких последствий и кончилось одним оскорблением, следствием ничтожного мщения».

Наполеон в австрийском мундире

Когда Наполеон в 1807 году вернулся из Тильзита, сенаторы сказали: «Ваша слава слишком велика. Чтобы измерить эту бесконечную высоту, надо стать на расстояние потомства». 

Префект Сены считал, что все это «выше нашего понимания; и нет другого средства выразить все это, кроме молчаливого изумления, налагаемого благоговением».

Семи лет не прошло, как колосс упал с пьедестала. В Фонтенбло Наполеон пытался отравиться, но преодолел кризис. Скоро — казалось бы, удивительный переход! — он уже боится, что его отравят другие.

«После отречения в Фонтенбло, — пишет Ипполит Тэн, — ввиду яростных проклятий, которыми осыпали его в Провансе, в продолжение нескольких дней его нравственное существо, казалось, было подавлено; появились животные инстинкты, страх охватил его, он полагал, что ему несдобровать. Он надел на себя мундир австрийского полковника, фуражку прусского комиссара и шинель русского комиссара и все-таки считал себя недостаточно замаскированным. В гостинице… “он вздрагивает и меняется в лице при малейшем шуме”; комиссары, которые несколько раз входили в его комнату, постоянно застают его в слезах. “Он их утомляет своим беспокойством и нерешительностью”, говорит, что французское правительство хочет его убить по дороге, отказывается от пищи из боязни быть отравленным, думает бежать через окно. В то же время он изливает свою душу и болтает без умолка о своем прошлом, о своем характере, говорит без удержа, неблагопристойно, цинично, как человек, потерявший точку опоры; его мысли точно сорвались с цепи и кучами толкают друг друга подобно беспорядочной шумной толпе; он становится их господином только в конце путешествия, во Фрежюсе, когда он чувствует себя в полной безопасности, только тогда он снова попадает в старую колею, чтобы катиться там в добром согласии под руководительством главенствующей мысли, которая после кратковременной заминки опять обрела свою энергию и свою власть».

Какие испытания для человека, совсем недавно обожествляемого! Прусский комиссар Вальдбург-Трухсесс рассказал о том, как Авиньон встретил Бонапарта. Толпа обступила карету с криками: «Да здравствует король! Да здравствуют союзники! Долой Николя! Долой тирана, прохвоста, оборванца!»

«Имя Николя — одно из оскорбительных прозвищ Наполеона на юге, — поясняет английский комиссар Нил Кемпбелл, который будет присматривать за императором на острове Эльба. — Известно также, что в других местах это прозвище Сатаны, царя преисподней».

В Оргоне — и того страшнее. Там воздвигли виселицу с окровавленным чучелом, на груди которого красовалась надпись: «Такой рано или поздно будет участь тирана».

Наполеон молчал и прятался за генерала Бертрана.

— Не стыдно ли вам оскорблять беззащитного страдальца? — кричит граф Шувалов. — Он и без того унижен своим печальным положением, он воображал, что может диктовать законы Вселенной, а ныне зависит от вашего великодушия! Предоставьте его самому себе. Взгляните на него, и вы увидите, что презрение — единственное оружие, которое вы должны использовать против этого человека, ибо он более не опасен.

Шувалов от имени Александра I ранее предлагал Наполеону политическое убежище в России «как частному лицу», но император вежливо отказался.

Наполеон переодевается в гражданское платье и в таком виде предстает перед хозяйкой гостиницы, что возле Сен-Кана.

— Ну что, — спрашивает женщина, — встречали ли вы Бонапарта?

— Нет, — отвечает Бонапарт.

— Любопытно, сумеет ли он удрать. Думаю, народ его растерзает, да и, сказать по правде, поделом ему, пройдохе! Скажите, на остров-то его отправят?

— Конечно, — уверяет ее Наполеон.

— Его, небось, утопят?

— Надеюсь!

Наполеон достиг Фрежюса. Здесь он когда-то высадился, возвращаясь из Египта и устремляясь в Париж

Бурбоны делают ошибки

Наполеон нередко принуждал подчиненных присутствовать на гражданских и религиозных церемониях. Обычно он давал соответствующие приказы начальнику штаба Бертье, и тот «обеспечивал явку».

Так было, например, накануне первой мессы в соборе Парижской Богоматери, проведенной после заключения конкордата с Ватиканом. Высшие военные чины обязаны были присутствовать даже на мессах в Булонском лагере.

Наполеон был склонен к проявлениям насилия, устраивал браки подчиненных — порой вопреки их воле[325], мог преследовать своих политических противников, но не заходил так далеко, чтобы покушаться на свободы граждан.

В статье 260 «Уложения о наказаниях» запрещалось, под страхом тюремного заключения и штрафа, принуждать французов соблюдать религиозные праздники и воскресный отдых, а также прекращать работу в эти дни. «Для тех, кто свободен от материальных забот, — говорил Наполеон, — это, может быть, и правильно и уместно прекращать работу на седьмой день, но вынуждать бедного человека, имеющего большую семью, оставаться без пищи только потому, что его лишают работы и тем самым — пропитания, означает только верх варварства».

Хартия Людовика XVIII сохранила эти нормы, но на деле вышло иначе. Полицейский ордонанс, изданный при Первой Реставрации, содержал странное предписание — французы обязаны украшать фасады своих домов на всех улицах, по которым следовали процессии «тела Господня».

Когда начались сами процессии, посыпались насмешки — справа и слева. Королевский режим выставлял себя в нелепом виде.

Парижане видели тени прошлого — Людовика XVIII, графа д'Артуа, постаревшего принца Конде, герцогиню Ангулемскую[326] и… Александра Бертье в их свите!

— На Эльбу, Бертье, на Эльбу! — закричали из толпы.

«У меня, — пишет Шатобриан, — до сих пор перед глазами сцена, свидетелем которой я стал 3 мая, когда Людовик XVIII, достигнув Парижа, отправился в собор Парижской Богоматери: короля желали уберечь от лицезрения чужеземных войск; вдоль дороги от нового моста до собора, на набережной Орфевр выстроились пехотинцы старой гвардии. Не думаю, чтобы когда-либо человеческие лица имели выражение столь грозное и страшное. Эти израненные гренадеры, покорители Европы, пропахшие порохом, тысячу раз слышавшие свист ядер, пролетавших над самой их головой, лишились своего предводителя и вынуждены были приветствовать дряхлого, немощного короля, жертву не войны, но времени, в столице Наполеоновской империи, наводненной русскими, австрийцами и пруссаками. Одни, морща лоб, надвигали на глаза громадные медвежьи шапки, словно не желали ничего видеть; другие сжимали зубы, еле сдерживая яростное презрение, третьи топорщили усы, оскалившись, словно тигры. Когда они брали на караул, их иступленные движения вселяли ужас. Никогда еще, без сомнения, люди не подвергались подобным испытаниям и не претерпевали такой муки. Если бы в этот миг их призвали к мщению, они бились бы до последней капли крови».

«Ахиллы новой Илиады, / Какой Гомеру не создать», — напишет о них Теофиль Готье[327]. 

Ими восхищался Денис Давыдов:«… Подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон… мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги… Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколь ни покушались мы оторвать хоть одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы; я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих, всеми родами смерти испытанных, воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались маковым цветом среди снежного поля… Командуя одними казаками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн неприятельских, у коих отбивали отставшие обозы и орудия, иногда отрывали рассыпанные или растянутые по дороге взводы, но колонны оставались невредимыми… Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки устремлялись на неприятеля, но все было тщетно. Колонны двигались одна за другою, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них бесполезным наездничеством… ГЬардия с Наполеоном прошла посреди… казаков наших, как 100-пушечный корабль между рыбачьими лодками».