Особый счет - Илья Дубинский

Мучительно обдумывал свое положение. Впереди мерещился сплошной мрак. Где же выход? Рука невольно потянулась к парабеллуму. Стало не по себе. Впервые в жизни ощутил, что гораздо легче отказаться от жизни, чем влачить на себе непосильный ее груз.

— Дядя, вы не видали тут нашего Петруся?

Из кустов выглянули лукавые глазки девчонки. Она была беловолоса, голубоглаза, задориста.

Рука обмякла. В самом деле, что будет с сыном, с матерью? Что скажут люди? Покончил с собой — значит, виновен. Вспомнил, как болел Володя. Его маленькое, слабое тело сумело побороть смертельную болезнь. А я, взрослый человек, неужели не справлюсь с душевным недугом? Вот так, случайное слово, сказанное случайной девочкой, дало силу, укрепило волю к борьбе. Нет, человек должен до конца пользоваться высшим даром судьбы — надеждой. И я надеялся, что чертово колесо не остановится, что после броска вниз оно еще подымет меня, непричастного к преступлениям, хотя и наступило такое душевное состояние, когда считал, что и жить нельзя, и умереть невозможно...

А работа? А люди? А тяжелая бригада? Основное, главное, первоочередное — это она, боевая единица, которая должна прокладывать дорогу войскам. Пехоте — к тактической требухе врага, танковым сгусткам — на оперативный простор.

С приходом Филиппа Ивановича Голикова 8-я мехбригада вновь обрела свое лицо. Вновь завертелась добротно налаженная при Шмидте машина. Почти... А вот первые дни после ЧП... Нет, пусть внутри все бурлит, пусть в голове бушует пламя и сердце рвется на части, а четкий темп работы в бригаде и звучащая на высоком регистре ее оптимистическая мелодия не должны нарушаться.

Да, задание наркома — это задание партии. Так сказал Якир. А силы? Есть незыблемый закон природы — с ростом трудностей, пусть и не беспредельно, но растет приток сил...

Пришел конец Полесским учениям — я вернулся в Вышгород. Тут же закончились и большие Белорусские маневры. Командующий войсками округа Уборевич заявил в Минске: «Прекрасно вооруженные боевой техникой, мы готовы разбить любого агрессора». А нарком добавил: «Мы давно готовы к отпору».

Маневры продолжались четыре дня. Гвоздем учений явился воздушный десант. За семь минут изготовились к бою 1200 парашютистов при 18 орудиях, 150 пулеметах. Командир авиадесантной дивизии комбриг Федор Кармалюк прыгал с затяжкой. Ворошилов обнял его: «Хорошо! Очень хорошо! Молодцы! Вы творите чудеса!»

С тем же мужеством, с каким он совершил затяжные прыжки, Кармалюк спустя год сотворит еще одно чудо — напишет из заключения самому Сталину письмо, полное справедливых укоров...

После маневров генерал Луазо (Чехословакия) сказал: 

«Нет другой армии, которая могла бы сравниться по техническому оснащению с Красной Армией». Генерал Швейцгут (Франция): «Мы поражены блестящим мужеством парашютистов». А генерал Уэйвелл (Великобритания) сказал на чистейшем русском языке: «Поражает техническое развитие вашей армии, поражают ваши танки и самолеты».

Всему подвела итог «Красная звезда» в статье «Экзамен выдержан». Многие участники тех маневров блестяще показали себя во время великих испытаний 1941–1945 годов. Проявили бы себя и Ковтюх, Сердич, Грибов, Кармалюк, если бы их, верных сынов партии, неуклонно следовавших по ее магистральному пути, не вызвали телеграммой-шифровкой на «беседу с наркомом»...

Ворошилова ждали в Киеве. Вышла встречать наркома в пешем строю и наша танковая бригада. «Будьте бдительны! — приказал начальник гарнизона Фесенко. — Может, Шмидт был не один...» Подлинная истерия, терроромания!

Получив участок на улице Ленина, я построил бригаду в две линии. Ротных старшин во главе регулировщиков поставил лицом к тротуару. Строго приказал не подпускать никого, особенно с пакетами, портфелями, цветами.

Со стороны оперы появился кортеж. В головной машине, рядом с шофером, стоял Ворошилов и приветствовал бойцов. На заднем сиденье находился Балицкий. Напуганный «делом» Шмидта, он, очевидно, решил лично взять на себя охрану наркома. Во второй машине следовали Коссиор, Постышев, Любченко.

Общая истерия сказалась и на мне. С трепетом ожидал приближения головной машины. «Чтобы все было тихо, спокойно, чтобы ничего не произошло», — молил я судьбу. Уже наши танкисты, отвечая наркому, крикнули: «Ура!» Но тут Балицкий, заметив меня на правом фланге бригады, впился в меня пристальным взглядом. Машина шла вперед, а он, медленно поворачивая голову, все смотрел и смотрел на меня. И так с повернутой назад головой он ехал, пока машина не свернула за угол Крещатика...

Каково было мне? Я решил про себя, что завтра пойду к нему, объяснюсь, спрошу, почему такое недоверие? Потребую очной ставки со Шмидтом. Пусть скажет честно — раскрывался ли он передо мной? Говорил ли, что собирается убить Ворошилова? Надеялся, что меня выслушают по-деловому, по-партийному. Ведь несколько лет встречались за одним столом, где, доверяя мне, заседала комиссия обороны ЦК КП(б)У и Совнаркома, очень тесный круг — Чубарь, Коссиор, Сухомлин, Якир, Балицкий. 

Кончилась весьма грустная для меня встреча. С Зубенко пошли в оперу. Ожидалось выступление Ворошилова. Я поднялся в фойе. И чего-чего, а этого не ожидал. Стоявшие тесной кучкой высшие работники НКВД сразу же уставились на меня — «потенциального террориста». Я пошел в зал, следом двинулся начоперод — рыжий верзила Соколов-Шостак. Я нарочито занял место подальше от сцены. Соколов сел в том ряду, и пока длилась речь наркома, он не спускал с меня «бдительных» глаз.

Еще тверже, нежели раньше, я решил пойти к Балицкому.

И сразу же все личное сникло, померкло, ушло. Своим глуховатым голосом, обращаясь к многолюдному залу и частенько поглядывая на сидевшего в президиуме Якира, нарком довольно убедительно доказывал, что за год, прошедший после Киевских маневров, армия шагнула далеко вперед. И по технике, и по выучке, и по сознательности.

Все мы еще больше убедились в том, что и Красная Армия, и вся страна к отпору готовы, как недавно об этом заявил в Минске Ворошилов. Никто не сомневался в добром исходе будущей великой схватки. Думаю, что у всех в зале, как и у меня, разгорелось желание поскорее разделаться с фашистской угрозой. Только не у всех, полагал я, тупое сверло буравит наболевшее сердце...

Утром позвонили из штаба. Вызывал меня к себе Якир. С большой тревогой в сердце я переступил порог кабинета командующего. Он сидел за своим рабочим столом со спокойным, приветливым лицом. Поздоровались. Сразу же он передал мне привет от Легуэста. Французский майор интересовался, почему меня нет в составе делегации. Якир ему ответил, что у меня много работы и что я приеду в следующем году.