Поселок Просцово. Одна измена, две любви - Игорь Бордов

двое. Мне было интересно, кто эти люди? Какова их судьба? Где они живут? Почему я вижу их так мимолётно, не могу толком рассмотреть их лиц, не то что познакомиться? Почему так жутко хочется поменяться с ними местами: их засунуть в поезд, а самому стоять там, на гальке, любоваться, как солнце медленно погружается в море, а поезд просто простучит за спиной и станет тихо и хорошо, и только шум волн… Потом мне всё же надоедало. И я шёл курить в тамбур. Или Алина приглашала есть бутерброды с плавленым сыром, чай и печенье. Или доставал купленный в Адлере «тетрис» и рубился в него. Или садился за Спока или медицинский справочник… Но потом опять прилипал к окну. Солнце гасло. Фигурок людей становилось меньше. Море было монотонным, уже чужим, отстранённым, потерявшим меня и быстро забывшим. Улеглись спать, а когда проснулись, за окном вместо жарких платанов и смоковниц — прохладные берёзы да ели. Кусок морской мечты был пережёван мною и усвоен. Меня ждали будни, но будни радостные: ожидалось пополнение моего семейства, а значит, я становился в своих глазах ещё более солидным и значимым; кроме того, Алина заканчивает, наконец, свою ординатуру, и нас теперь будет двое в Просцово (она — в стационар, я — на участок) и работать станет легче. Как-то всё казалось впереди стабильно и верно. И берёзки с елями мне приветливо кивали, смахивая со своих простых глаз набежавшую невзначай дождливую слезу.

Вначале как-то так всё и выходило. Мои родители восприняли известие об Алининой беременности со спокойной дружелюбной радостью, хотя, мне показалось, и с некотором загадочно-задумчивым оттенком.

Мой отпуск продолжался, но Алине надо было доделать дела в К… относительно учебы, работы и гинекологов, а мне нужно было в Просцово (не помню даже толком — зачем; наверное, что-то с хозяйством, урожаем, а может быть — и с больничными недоделками). И я уехал один.

На этот раз при въезде в посёлок, на повороте дороги к школе, я читал не «Исход», а книгу «Сотворение». Меня очень впечатлили как логичность доводов, опровергающих возможность макроэволюции, так и основательность и стройность рассуждений, а также язык, хоть и научно-популярный, но больше тяготеющий всё-таки к науке. Немного смущал только недостаточно, на мой взгляд, зааргументированный вопрос датировок и ещё, пожалуй, вопрос реальности Потопа. В целом же, меня охватило приятное и теплое чувство, возможно, от осознания, что то, что я познаю́, то, что приняли мои родители, было очень далеко от легковерия, было чётко и красиво обоснованно. И даже это была гордость за себя, ведь я чувствовал, что как медик обладаю даже бо́льшим пониманием этих вопросов обоснования, чем какие-то верующие из среды дворников или даже бухгалтеров.

Кажется, как раз в то время я прочитал две ключевые для себя брошюры: «Смысл жизни» и «Почему Бог допускает страдания?». Тема смысла была близка мне, и основные постулаты, уже вычитанные мною из «Зелёной палочки» Толстого там тоже ясно излагались. Однако там отсутствовали элементы художественной стройности и все эти толстовские «философские красивости», и это на тот момент слегка разочаровывало меня, так уже привыкшего к обязательной художественной сопровождающей чего-то значимого. Что касается брошюры о страданиях, то её язык был встречен мною с восторгом, поскольку очень напоминал стиль книги «Сотворение»: такая же весомая, прямая аргументация, но только в ракурсе социо-религиозном, а не научном. Радовали и хлёсткие примеры, и внятность посылов, и отсутствие псевдорелигиозной (напыщенно-«святой») воды-бурды. В тот момент я по-прежнему не желал браться за периодику bf, но книги и брошюры начинал проглатывать одну за другой. Не помню, какую часть Библии я читал в то время, возможно, — книги Царств или Псалмы.

Вернувшись в Просцово, я продолжил читать Спока. Помню, однажды, ближе к сентябрю, тихим вечером я стоял, прислонившись спиной к ограде больнички и, покуривая, штудировал знатного психолога. Мимо меня прошёл парень, угрюмый как октябрьская туча. Мы были почему-то знакомы (кажется, когда я только приехал год назад, он кем-то работал тут, в больнице, а затем уволился). Обернувшись, он подошёл прикурить.

— Что читаешь, доктор?

— Да вот, собираюсь отцом стать. Смотрю тут у умного психолога, как детей воспитывать.

Парень усмехнулся. Горькая усмешка на горьком лице.

— И зачем? Что, сам не сообразишь, что ли?

— Ну, дело-то ответственное, — пожал я плечами, слегка обескураженный его убежденностью и отсутствием сомнений в таком очевидно непростом вопросе.

Парень махнул рукой:

— Ой, да брось!.. Насоветуют там тебе… Воспитывай, как воспитывается, и всё нормально будет.

На этом тема воспитания детей была оставлена. Парень расспросил меня, как там сейчас в К…, и предался воспоминаниям, как жил там пару лет. Мне это было малоинтересно. Я думал: «а может и впрямь, — вот чему научат психологи? — всё же индивидуально до жути». Когда смурной собеседник ушёл, я продолжил чтение. Там было как раз что-то про наказание. Спок излагал, как всегда, уверенно. Неожиданно, в конце абзаца обнаружилась звёздочка. В сноске содержалось примечание редактора: «советские психологи не разделяют эту точку зрения автора по вопросу наказания детей». Ну вот, подумалось мне, сунулись, сочли необходимым, видно — такая уж тема животрепещущая и неоднозначная.

Урожай на нашем огороде вырос скудненький. Перед отъездом мы оставили выкопанную картошку Сергею, но видимо он хранил её где-то, где солнце било в щели, отчего и без того хиленькие картофелинки позеленели.

Как-то вечером мы разговорились с Сергеем. Он продолжал что-то куда-то возить на своём жигулёночке. То ли оттого, что я внушал доверие, то ли от желания прихвастнуть своей молодецкой удалью, Сергей рассказал, что в окрестностях Просцово творится дивное: молодые девушки тормозят на вечерне-ночных дорогах местных и приезжих машиновладельцев и отдаются им совершенно бесплатно и с охотой. Сергей говорил вполголоса, потому что жена же сквозь открытое окно могла услышать. Сергей не производил впечатление фантазёра, но всё же было странно. Кажется, ещё он сказал, что из благодарности давал тем девушкам, с которыми имел дело, денег от излишков, но при этом он подчёркивал, что нет, сами они не просили — выходило, их интересовал исключительно секс. Видимо, происходящее вводило Сергея в такую эйфорию, что во время рассказа, его лицо, обычно такое деловое и малопроницаемое, светилось и едва не лопалось изнутри от нагнетаемой его простыми чувствами сенсационности. «А главное, не уродины совсем, красивые такие!» — изумлённо восторгался просцовский баловень Эроса. Ну да, я же, во-первых, «мужик» (а все же «мужики» — они же не «мужики» вовсе, коли бабам своим не изменяют), а во-вторых — добрый сосед,