Исповедь - Черубина де Габриак

В детстве, лет 14–15, я мечтала стать святой и радовалась тому, что я больна темными, неведомыми недугами и близка к смерти. Я целых десять месяцев была погружена во мрак, я была слепой. Мне было 9 лет. Я совсем не боялась и не боюсь смерти, я 7 лет хотела умереть, чтобы посмотреть Бога и Дьявола. И это осталось до сих пор. Тот мир для меня бесконечно привлекателен. Мне кажется, что вся ложь моей жизни превратится в правду, и там, оттуда, я сумею любить так, как хочу.

Но я хочу задолго знать, что мне предстоит радость этого перехода, готовиться к нему…

А мне грозит мгновенная и неожиданная смерть.

От детства я сохранила облик «Рыцаря Печального Образа» — самого прекрасного рыцаря для меня — Дон Кихота. Он один во всей толпе прекрасен, потому что он не боится преувеличений и он один видит красоту. С детства он мой любимый герой, и я хотела написать «Венок»: «Мои герои» — венцом их был бы Дон Кихот.

И еще, мой любимый образ — я давно его ношу, но не смею о нем писать — Прекрасная Дама — Дульцинея Тобосская.

Гимназию окончила поздно, 17 лет, в 1904 году, с медалью, конечно. Потом поступила в Женский императорский педагогический институт и окончила его в 1908 г. по двум специальностям: средняя история и французская средневековая литература. В это же время была вольнослушательницей в университете по испанской литературе и старофранцузскому языку. После была и училась в Париже, в Сорбоне — бросила.

В 1911 (весной) — замужество. И отъезд в Туркестан.

И вот до 1918 года, когда я из Петербурга приехала в Екатеринодар, все время живя в Петербурге, как в основном своем месте, — ездила в Туркестан (Ташкент, Самарканд, Чарджуй), в Германию, главным образом, в Мюнхен, в Швейцарию, Финляндию, Грузию и еще много куда по России.

Внешняя жизнь незначительна и бедна событиями. Лучше вспомнить знакомства, встречи и любимых поэтов.

Видали Вы итальянок на картинах Карла Брюлова? С четким профилем, с блестящими черными волосами. Вот такая моя Лида Брюллова, почти моя сестра. Мою мать она называет «мама» — мы росли вместе. Она прекрасна и лицом, и душою. Она ждет меня на Север. Ее дети — почти мои дети — Юрий и Наташа.

Мой очень близкий друг и даже учитель — Максимилиан Александрович Волошин. Я его очень люблю. Хорошо знакома с Андреем Белым. Я очень люблю, когда А. Белый сам читает свои произведения. У него удивительный голос и то, что он из него делает.

Знаю Вячеслава Иванова, бывала и занималась у него на «Башне». Он мне близок. Встречала Иннокентия Федоровича Анненского в год его смерти и люблю, конечно.

Знала М. А. Кузмина, не очень люблю его. Ахматову иногда люблю. Не знакома. Только издали была знакома с Блоком, не хотела ближе, чтобы сохранить облик любимого поэта. В Вольфиле сейчас цикл памяти Блока, читаю его письма. Прочла поэму «Возмездие». Я потрясена ею.

Не люблю Гиппиус — встретилась издали. Совсем не знаю гр. В. А. Комаровского.

Всячески люблю нежной любовью Елену Гуро, весь ее облик. Последнюю зиму ее жизни бывала у нее часто. У нее была обаятельная душа. У Гуро я больше всего люблю «Сон», и неизданную рукопись философско-литературного дневника. Называется «Бедный или милый рыцарь». Напрашивается некоторое сближение с Александром Добролюбовым: «Из книги невидимой».

Н. Гумилева встречала в 1907 и 1909 годах.

Больше, гораздо больше я знаю М. Волошина, видела его всю жизнь. Считаю его очень большим художником, с причудами, которые не мешают его <…>. Он все же выше их. У него большая эрудиция и особое умение брать слово.

Мои встречи с Максимилианом Александровичем относятся к годам: 1909, 1916, 1919, 1923. В последний раз я видела М. А-ча в посту 1927 года, когда он был в СПб. Акварели М. А. похожи на жемчужины и на самые нежные работы японских мастеров. Если в его теперешних стихах — весь целиком его дух, то в его акварелях осталась его душа, которую мало кто угадывал до конца.

Я люблю «Венки» больше всего и <…>. Считаю М. Волошина непревзойденным в спаянности венков. Моя «Золотая ветвь» мне дорога. Она посвящена М. Волошину. Да ведь в поэзии Черубина — его крестная дочь.

Я люблю мои стихи только пока пишу, а потом они как отмершие снежинки, оттого я их не собираю. Я всегда боюсь, что больше не буду писать и всегда, когда пишу, думаю, что утратила способность писать.

Есть одно отрезвление, которое меня всю жизнь мучило: Сивилла. Но какая Сивилла? Погас ее пламень для нас, современников Сивилл, и мы только «помним имена»[68].

С детства, лет с 13, для меня очень многим была Мирра[69]. То, что Д. Щерьинский[70] называет сивиллиным во мне, а я иногда считаю просто прозрением средневековой колдуньи — все это влекло меня к Мирре:

Бойтесь, бойтесь, в час полуночный           выйти на дорогу —В этот час уходят ангелы           поклониться Богу.

В этот час бесовским воинствам           власть дана такая,Что трепещут силы праведных           у предверий рая…

Мирра оказала на меня очень большое влияние, я в детстве (13–15 лет) считала ее недосягаемым идеалом и дрожала, читая ее стихи.

А потом, уже во втором периоде, явилась Каролина[71]:

Моя напасть, мое богатство,Мое святое ремесло.

Обе они мне близки, обе так бесконечно недосягаемы. Мирра, Каролина и еще вот… Кассандра[72]. Стихи Кассандры, особенно русские: «Моя любовь не девочка…» и о финисте. В ней есть то, чего так хотела я и чего нет и не будет: подлинно русское, от Китежа, от раскольничьей Волги. Мне так радостно, что есть Кассандра… Но как всегда — боль (не зависти, а горечи), все поэты именем Бога, а я? Я — нет. Я — рассыпающая жемчуга.

Я мало могу сказать о своем отношении к современному литературному Петербургу, я ведь схимница, и келья моя закрыта для всех. Да и кто помнит меня? «Черубина» — это призрак, живущий для немногих призрачной жизнью.

В самой себе я теперь гораздо ближе к православию. Дороже всего для меня Флоренский, как большая поэма, точно Дантов «Рай».

В нашей стране я очень, очень люблю русское, и все в себе таким чувствую, несмотря на то, что от Запада так много брала, несмотря на то, что я Черубина. Все пока… Все покров… Я стану Елисаветой.

Между Черубиной 1909–1910 годов и ею же с 1915 года и дальше лежит очень резкая грань. Даже не знаю — одна она и та же или уже та умерла. Но не бросаю этого имени, потому что чувствую еще в душе преемственность и, не приемля ни прежней, ни настоящей Черубины, взыскую грядущей. Я еще даже не знаю, поэт я или нет. Может быть, мне и не дано будет узнать это. Одно верно — нечто от Сивиллы есть во мне, только это горечь уже: в наше время нести эту нить из прошлого. Сивиллину муку настоящего, потому что ей не дано ясного прозрения, но даны минуты ясного сознания, что не в ее силах удержать истоки уходящего подземного ключа.