Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том I - Юрий Александрович Лебедев

Как видно из текста, Жорж не раскрывает полностью имя тёщи. Вероятно, из соображений конспирации ☺.

Некоторая грамматическая несвязность в конце фразы («ее» вместо «ней») показывает, что, хотя за долгие годы разлуки (прошло уже пять лет его командировки!) он слегка подзабыл правила грамматики, но это его мало волнует, а вот за то, что мог забыть передать привет Татьяне Васильевне в прошлом письме, считает необходимым принести извинения ☺…

После возвращения Жоржа из Америки в Москву Татьяна Васильевна продолжала вести хозяйство Жоржа и Людмилы и была «хозяйкой в доме» до самой своей смерти в 1952 году. И в этой семье она осталась хозяйкой и после смерти – в её могилу на Даниловском кладбище, спустя многие годы, когда пришло время, захоронены и Людмила Александровна, и Жорж Абрамович…

И спустя многие годы и Жорж, и Мила, вспоминали о Татьяне Васильевне с теплотой и лёгкой иронией. Вот что рассказала об этом Л. С. Соловьёва:

«С тетей Милой я познакомилась совсем незадолго до ее смерти в 1995 году. Мы с мамой по делам приезжали в Москву, где тогда уже жила моя сестра, и во время этой поездки пришли в гости к дяде Жоржу и тете Миле. Они поразили меня тогда как семейная пара. Тетя Мила была уже совершенно больная, практически не ходячая. Моя сестра почему-то спросила ее о том, что такое «флердоранж»? И тетя Мила сказала: «Я не только расскажу о том, что это такое, но и покажу флердоранж, который сохранился со свадьбы моей мамы… А ещё скажу, что мы с Жоржиком буквально на прошлой неделе выпили бутылку шампанского, которую подарили маме на свадьбу!». И тут же сидит дядя Жорж, который добавляет: «Да… кислятина была ужасная!»».[594]

Конечно, ироничная реплика Жоржа была справедливой – шампанское, которому «за восемьдесят», запечатанное в бутылку ещё «при царском режиме» Российской Империи, пережившее революцию, «уплотнение жилплощади», войну, эвакуацию, борьбу с космополитизмом, разоблачение культа личности и волюнтаризма, брежневский застой и горбачёвскую перестройку, открытое после развала Советского Союза, сладким быть не могло. Но какую сладкую ностальгию вызвал глоток из этой бутылки – свадебного подарка Татьяне Васильевне!

И ещё один важный аспект отношений Жоржа и Татьяны Васильевны. Жорж имел богатый жизненный опыт, основанный на общении с такими социальными группами, как еврейские эмигранты в США, рабочий и «средний» класс американской глубинки, специфический конгломерат переселенцев в ЕАО, советское студенчество 30-х годов. А в общении с Татьяной Васильевной он получил возможность включить в свою картину мира ещё и опыт уходящего в небытие российского дворянства.

Об этом мы беседовали с Л. С. Соловьёвой, которая первой обратила внимание на такой аспект взаимоотношений Жоржа и Татьяны Васильевны.

«Ю. Л. Да, думаю, что когда они жили втроем, то Татьяна Васильевна была «хозяйкой в доме» и Жорж с тетей Милой ее побаивались…

Л. С. Это так, но, с другой стороны, после смерти дяди Жоржа, когда в наши руки попали архивы тети Милы, мы увидели все эти фотографии, эти письма, которые писали друг другу люди круга её матери со всего мира – из Швейцарии, Франции, Монако, и бог его знает, откуда ещё!.. Читая эти письма и открытки, которые заменяли тогда телефон, чувствуешь настроение этих людей, стиль их общения – свободный, раскованный…, Видишь обмен новостями, и пустячными – кто и как проигрался, у кого какой ухажер – и серьезными, понимаешь, что эти люди жили совсем другой жизнью, такой, к которой какая-то часть нашего населения только пришла сегодня – свобода передвижения, свобода общения… Тут и понимаешь, что они потеряли при советской власти!».[595]

Этот мировоззренческий обертон, возникший у Жоржа во времена студенчества, не умолкал и позже, свидетельство чему слова Жоржа в письме Миле из Америки – «я думаю часто о <ней>». И это явно не было просто «дежурным комплиментом»…

Студенческий калейдоскоп

Учёба – главное занятие студента. Но, разумеется, жизнь не ограничивалась только слушанием лекций и выполнением лабораторных работ. Ведь вокруг была Москва, полная житейских соблазнов, маленьких и больших.

От стакана газировки в жаркий летний день,

04.16. Газировка на ул. Горького.[596]

до гладкого льда катка в Парке Культуры у нового Крымского моста зимой:

04.17. Каток в Парке Культуры.[597]

Москва хорошела на глазах. В том же году, когда был построен Крымский мост, Жорж с Милой могли полюбоваться красотами ВСХВ из окна второго этажа троллейбуса:

04.18. Центральный вход на ВСХВ, 1938 г.[598]

А московские театры и музеи! Конечно, если осенью 1934 года первокурсник Жорж Коваль, глядя на величественную громаду Большого Театра, вряд ли планировал свои визиты на «Лебединое озеро» или «Аиду», то после знакомства с Людмилой, а, особенно, после женитьбы и тесного знакомства с Татьяной Васильевной, его «культурные аппетиты» явно усилились.

04.19. Большой театр, 1934 г.[599]

Важную роль в становлении его эстетических взглядов играло то, что Татьяна Васильевна не только делилась с ним и Милой воспоминаниями о богатстве и разнообразии культурной и художественной жизни Москвы начала XX века, но и сама обладала незаурядными художественными способностями. Её картины были наглядной демонстрацией того, что «технический секретарь райкома работников начальной и средней школы» – это маска, которую она вынуждена была носить в сложившихся обстоятельствах «карнавала жизни».

И не случайно на одном из её натюрмортов появился букет из сломанных маков – не в хрустальной вазе, как обычно изображаются букеты, а на плоской пустой столешнице «парадные флажки лепестков, чей трепет завораживает художников и раздражает фотографов, прикрывают траурную сердцевину».[600]

Впечатление такое, будто в каком-то пространстве холодного облачного неба букет просто бросили на стол, не заботясь о сохранности стеблей. Брошенные цветы с изломанными стеблями и две капли-слезинки, падающие с мокрых цветов – аллегория её жизни и судьбы. И не случайно эти цветы именно маки – символ сна, успокоения, обезболивания – всего того, чего жаждала её душа.

04.20. Т. В. Иванова, «Маки».[601]

Разумеется, мироощущение молодых Жоржа и Милы было гораздо оптимистичнее. И это порождало определённые «эстетические диссонансы» во взаимоотношениях