Техно-Корп. Свободный Токио - Виталий Вавикин

Им стал политик токийской партии тоталитарных технократов Ацуто Комано, который к тому времени уже готовился к публичной смене приоритетов. Из технократа он почти превратился в радикала, поддерживающего политику заокеанских корпократов. И еще – Ацуто Комано скрывал это, но Джулия почти была уверена – он давно положил на нее глаз. Она не собиралась раскрывать ему тайну своего супруга. Ей просто нужен был друг. Сначала друг, потом Джулия и сама не заметила, как стала любовницей Комано. Это было ее последней попыткой достучаться до нового Марка, но он, проанализировав ситуацию, решил, что эта связь пойдет только на пользу его союзу с токийским политиком. Единственным условием было лишь поддержание иллюзии внешнего благополучия, сохранение отношений и брака на публике.

Джулия была готова поверить в то, что у Марка за океаном появилась любовница, – это было лучше, чем понимать, что ее мужа заменили синергиком. Но поиски и сбор информации, организованные Джулией, привели ее к закрытому для общественности проекту на островах Океании, где пытались построить первое в истории общество синергиков.

Говорили, что глава этого проекта, Скип Бентли, не был человеком. Говорили, что настоящий Бентли умер много лет назад, но его заслуги стали причиной создания копии, которая будет стимулировать молодежь к образованию и новым достижениям. Но все это было на грани шутки, анекдота. Хотя Джулии хватило и подобных шуток. Ее Марк умер, и его заменили синергиком. Наверное, именно поэтому она и решила остаться в Токио.

Мир, где она родилась, стал чужим и враждебным. Этот мир предал ее точно так же, как Ацуто Комано, приходя к ней, предавал свою семью. Но Ацуто Комано любил ее. Джулия не сомневалась в этом ни до аварии, в которую они попали с Комано, ни после, когда он не позволил ей умереть, переселив сознание в донорское тело. Так Мак Ван Паттен официально стал вдовцом, а сама Джулия окончательно утратила связь с заокеанским миром. Остались лишь Ацуто Комано да это новое тело азиатки, к которому Джулия так и не смогла привыкнуть.

Она устала, она хотела умереть. Смелости не хватило, чтобы сделать это сразу, поэтому Джулия убивала себя постепенно, отравляя тело донора. Ацуто Комано так и не понял, что это было желание самой Джулии. Да под конец ему и не было до этого уже дела. Он словно тоже почувствовал, что с Марком Ван Паттеном что-то не так, и отвернулся от заокеанских корпократов, устремив свой взгляд в сторону представителей Севера. Они предлагали новые планы финансирования, новые цели и новые «сувениры».

Незадолго до конца Джулия видела женщину, занявшую ее место рядом с токийским политиком. Ее звали Ксения, и на ее животе сверкала непристойностью татуировка скрипичного ключа. И никаких нейронных модулей. Всего лишь тушь и фантазия мастера, создавшего этот рисунок, – такой была аскетичная философия Севера, который, впрочем, никогда не признавался в скупости воображения, списывая это на глубину традиций. Видела Джулия и представителя этих стран Якова Юста. Он был таким же узколобым и аскетичным, как татуировка Ксении.

Юст называл себя политическим эмигрантом и гордился своими чернильными татуировками, заявляя, что каждая из них напоминает ему о коррекционных тюрьмах Севера, в которых он побывал.

– Я видел ад, и он не сломал меня, – говорил Юст. – Ад закалил меня, сделал крепче. Теперь я здесь. Я хочу научить вас, как стать сильнее.

В действительности Юста сломали еще в первой коррекционной тюрьме Севера. Все остальные были необходимы, чтобы довести его личность до нужного результата, исправить недочеты и добавить новые наработки. Его татуировки – и те были частью этого образа. Нет, сам Юст не знал об этом, не был поставлен в известность – Север вообще никогда не ставит в известность шестерни своей системы. Его жители – это лишь механизмы, благодаря которым двигается машина тоталитарной технократии с «отцом-основателем» во главе и щупальцами этого «отца» в регионах.

Юст никогда не встречался с «отцом-основателем», но вот с его щупальцами, с «меньшими отцами» виделся довольно часто. Большинство из них были запрограммированной с рождения частью системы. А те, кто пытался высказывать свои собственные взгляды, признавались подстрекателями или просто неэффективными управленцами. «Маленькие отцы» менялись достаточно часто. Даже самые преданные из них. Проще было признать неисправность единичной шестерни, чем системы в целом. К тому же признавать это должен был «отец-основатель» – неизменный и непогрешимый, центр Вселенной Севера, магнит, который притягивает к себе все, что есть вокруг, и если остановить этот процесс, то жизнь, кажется, остановится вместе с ним, прекратится, потеряв главную движущую силу.

«Отец-основатель» не был человеком. Он был образом, идеей, движущей силой. И пусть каждая шестеренка системы вращается где-то далеко от центра, если остановится двигатель «отца-основателя», то остановится весь этот северный левиафан. Колени его подогнутся, и он рухнет. Тогда придут другие. Они разберут левиафана на части, присвоят себе его достижения, а запчасти отправят в утиль, потому что у каждой системы свои шестерни.

Яков Юст верил в вечность левиафана и фатализм его природы. Верил в мощь построенной севером системы. И верил в то, что заокеанские страны никогда не сживутся с северным левиафаном. Они поразят его и разорвут на части, чтобы укрепить свои слабые позиции. И другой судьбы нет. Левиафан исключителен, и его слабость станет его концом. Поэтому Яков Юст хотел укреплять и преумножать силу левиафана.

Сам Яков Юст родился в семье «отца-щупальца», и имя его было совсем другим. Родители Юста индексировались в системе, как «2-А-1-Б-12» и «2-А-4-Г-34», что считалось достойным и почетным в обществе левиафана Севера. Сам Юст индексировался как «2-А-4-Г-34-31343». Родители называли сына «3», в школе его идентификацией было «343», а система определяла его как смешанную комбинацию идентификационных номеров матери и отца, а также очередности его рождения в семье.

Юст был третьим и последним ребенком. Огромную роль в его жизни сыграло то, что мать стояла в политической системе выше отца. Она и дома вела себя так, словно была выше отца по статусу. Для Севера в этом не было ничего странного, но вот когда Юст попадет в Токио, привычка к матриархату будет ему только мешать. Но эта привычка не будет просчетом коррекции. Ее сохранят Юсту осознанно, подчеркивая его индивидуальность и принадлежность к Северу. Тем более что на политические взгляды это не особенно влияло. Так же, как данное имя. Яков Юст. Оставить идентификационный набор цифр и букв выглядело нецелесообразным, особенно учитывая легенду Юста, согласно которой он был политическим ренегатом в своей стране. Нет, пусть будет что-то доступное, что-то из забытого и переваренного левиафаном собственного прошлого. Эту же роль должны были играть тюремные татуировки, давая созданным коррекцией ренегатам ощущение противостояния системе и возвращения к истокам, к корням. Так что каждый ренегат, по сути, был большим патриотом и контролируемым механизмом, чем обычный человек-шестеренка этого левиафана.

– Рыба гниет с головы, – часто говорил Юст. Но тут же добавлял: – Сила в единстве. Представьте, если части вашего тела восстанут против вас. Руки начнут хватать за горло кого захотят. Ноги понесут тело куда им вздумается, глаза начнут смотреть на что пожелают… Это будет коллапс личности. Так же и со страной. Человек должен быть личностью, но обязан служить интересам отечества, быть готовым принести себя в жертву ради существования и стабильной работы системы…

Многих из таких, как Яков Юст, оставляли на Севере, позволяя жить рядом с обычными людьми-шестеренками, проверяя на прочность их взгляды и преданность. Других отправляли к врагу левиафана. К врагам. Потому что врагами были все, кто не был частью его системы. Так Яков Юст попал в Токио. Так впоследствии к нему отправили двух девушек, выбранных в качестве ренегатов, – Диту и Ксению. Конечно, коррекция заставляла их верить, что Юст спасает их из лап системы. Даже Юст верил в это. Но в действительности все было под контролем. Все делали то, что было запланировано. И что самое забавное, все это понимали, включая зарубежных политиков. Но никто не оспаривал это прикрытие, предпочитая притворяться и получать колоссальные денежные вливания, чем разоблачить обман и лишиться спонсоров.

Одним из таких политиков был Ацуто Комано. Сначала он использовал Марка Ван Паттена – денежный мешок заокеанских тоталитарно-корпократических стран, затем начал использовать Якова Юста – еще более щедрый денежный мешок тоталитарной технократии Севера. «Главное – не увязнуть. Главное – вовремя соскочить с крючка», – так думал не только Ацуто Комано, но и практически каждый, кто связывался с этими иностранными спонсорами…

– Но мы уже все на крючке, – говорит Юмико, чья способность анализировать прошлое позволяет выводить формулы вероятностей будущего.