Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

Адмирал вывел хеландии за пределы Золотого Рога; им, не как в прошлый раз, будет где развернуться в бою и применить против лодей смертоносное своё оружие — греческий огонь. И несколько дромон Никита спрятал в удобных гаванях, расположенных в складках двух выдающихся в Босфор мысов и не видных с моря.

Шесть стовосьмидесятивёсельных хеландий с «воронами» на кормах Орифа поставил у входа в Золотой Рог в две шеренги на некотором расстоянии друг против друга. Лодьям станет некуда деваться, и они обязательно пройдут мимо них — вот тогда-то и «заработают» кормовые «вороны». И ещё адмирал распорядился поставить на эти хеландии метательные машины с зажигательными копьями, обмотанными паклей и пропитанными дёгтем. Выбрасываемые метательными машинами, они поджигали, как и греческий огонь, деревянные корабли противника.

И если по какой-то причине русские лодьи прорвутся в Золотой Рог, то и на этот случай адмирал всё предусмотрел: у обоих берегов залива расположил несколько караб с косыми парусами, отнятых у арабов в давнем морском сражении. Они могут ходить против ветра, умеют в любой момент зайти русским лодьям в тыл и ударить им в спину...

Конечно, трудно командующему учесть все опасности, которые можно ожидать от русов, — в их дерзости и смелости эпарху пришлось убедиться семь лет назад, когда они выходили с честью из безвыходных, казалось бы, положений. «Сей народ отважен до безумия, храбр, силён», — отозвался о русах позднее византийский писатель Лев Диакон.

А могли ли византийские или другие историки сказать о русах, что они сентиментальны, слезливы?.. Вряд ли такое пришло бы им в головы...

Когда миновали Мисемврию, Умнай увидел на берегу (шли какое-то время в виду болгарской земли) лесной пожар; дым чёрными клубами вился к небу, было жутко смотреть, как летевшие птицы скрывались в них. Но слава богам, что на большую высоту не вздымался ещё и огонь и не опалял птицам крылья, как это происходило семь лет назад в древлянской земле. Тогда в огненном смерче исчезли не только деревья и кружившиеся над ними пернатые, но и бегавшие по лесу звери. И когда от сего страшного места отчалили на плотах, лодках и однодерёвках, когда гребцы дружно ударили лопастями весел по воде Припяти, Умнай углядел слёзы на кончиках длинных усов старейшины Ратибора, но тот, стесняясь их, потом уверял, что то были лишь брызги от гребли...

Глядя на горящую родную землю, плакал и сам Умнай, и многие древлянские мужи... Зато перед отплытием в Киев, помнится, не растерялись мальчишки, которые обеспечили всех взрослых (и себя тоже) едой, собирая в лесу опалённых огнём животных и птиц.

Вон Марко! Он и сейчас молодцом влился в ратные ряды киевлян, хотя и до этого похода славно трудился на вымолах корабельщиком.

Чёрный дым лесного пожара остался позади, и теперь Марко на головном судне наблюдал вместе с Миладом за поверхностью воды. Море, куда ни кинь взгляд, блестело на солнце мириадами ослепительных искр, и если смотреть на них, то нужно загораживать глаза ладонью, согнутой ковшиком; от берега уже удалились, и было пустынно: птицы не садились на мачты, не облетали лодьи и не кричали. Лишь нарушали тишину шорохи волн, оглаживающих борта.

Милад вскоре воскликнул:

   — Гляди, Марко, большие рыбы появились!

Марко всмотрелся и сказал вразумительно:

   — Дурья башка, это дельфины.

   — Дельфины... Слово-то какое... Аты будто знаешь?

   — Не говорил, если бы не знал... Давай спросим дядьку Лагира. Он уже ходил по морю... Он ответит.

   — Верю тебе, — серьёзно заверил Милад. — Глянь, повернулись на бок и узкими глазками смотрят в нашу сторону... Ишь, не отстают, плывут наравне с нами... Здорово это у них получается!

Дельфины плыли свободно, слегка поводя лобастыми головами и острыми кончиками носов. Если ослабевал ветер и лодьи уменьшали бег, то «большие рыбы» замедляли своё плавание; полнее надувались паруса — и возле плавников дельфинов сильнее начинала бугриться вода...

Долго-долго эта пара сопровождала лодью, но тут к Марко и Миладу подошёл Олесь и, перевалившись через борт, смачно сплюнул.

   — Чем это вы тут забавляетесь? — спросил он.

Но видно стало, как после плевка морские животные замерли на миг, перевернулись на живот, нырнули в пучину и исчезли...

   — Ну и орясина же ты, Олесь! — возмутился Милад.

   — А чего я?! Подумаешь, плюнул...

   — Дельфины дали понять, что ты оболтус... И показали спины!

   — Да и хрен с ними! Делов-то... спины!

И «орясина» Олесь снова смачно плюнул за борт и пошёл устраиваться у кормы на деревянном настиле — дремать.

Утром, как сказал Селян, должны войти в Босфорский пролив. Было смешно наблюдать, как кормчий по солнцу сверялся с курсом: выходит из носового отгороженного от всех домика, задирает кверху бородёнку (она у него стала ещё меньше), вытягивает большой и указательный пальцы левой руки и, разведя их, измеряет расстояние от солнца до черты, разделяющей небо и море; а как появятся над головой звёзды, будет так же тыкать в них своей растопыркой и что-то шептать при этом, словно колдовать.

Марко знает: благодаря этому «колдовству» все лодьи придут вовремя и в нужное место.

«Эх, мне бы ходить по морям... Пусть даже по рекам... Только не в походы военные... А купцом бы ходить, как дядя Никита», — невольно думает Марко, не зная того, что когда-то и его родной дядя, выдалбливая с отцом из вяза лодку-однодерёвку, мечтал о том же. И стал купцом: не только по рекам на купеческом судне ходит, но и по морям-океанам...

Прошла ночь. Наступил ранний рассвет. Понт окутался плотным туманом. За бортом можно было разглядеть воду, если только низко опустить голову.

Но вот впереди показалась узкая полоска синего цвета, потом сия полоска странно округлилась и воронкой ушла вдаль. Теперь лодьи начали втягиваться в неё, словно в трубу; паруса обвисли, и в дело вступили гребцы.

Гребли они тяжело, казалось, лопасти погружались не в воду, а во что-то вязкое, студенистообразное, а тут ещё показались в конце воронки шестиконечные звёзды, похожие на иудейские. С одной стороны, они как бы зазывали, с другой — пугали своим багровым цветом; пусть бы язычникам померещились, скажем, кресты, хотя огненные распятия в конце туннеля тоже немыслимо страшны...

Вскоре, раздвигая сверху сплошную пелену, потянули свежие струи воздуха и сразу поменяли картину увиденного: береговые иудейские звёзды исчезли, да и сама воронка стала превращаться в открытое пространство, которое сбоку начали пронизывать острые изгибы молний.

И уже не одиночные струи воздуха пришли в движение, а подул настоящий крепкий ветер, он ещё плотнее притянул к щеглам обвисшие паруса.

Селян приказал снять их совсем, и вовремя, ибо новые порывы ветра рванули ещё сильнее, — могло случиться, что они перевернули бы судно с надутыми парусами.

Грести становилось всё труднее и труднее; весла под водой сгибались и давно бы сломались, если б не были хорошо закреплены в уключинах да ещё для надёжности не положены на кожу.

Волны с каждым разом вздувались круче и уже ходили валами. Всё больше крепнущий ветер срывал с них белую пену и стелил её неровными полосами.

Прошло какое-то время. Было видно, что солнце поднялось над морем, ибо его тусклые лучи пытались пробиться сквозь мрачные тучи то в одном месте, то в другом, но это им пока слабо удавалось.

Первым, как всегда, опасность почуял кормчий.

«Буря! Теперь ясно — она нас настигла... Если бы случилась в Золотом Роге, то мы меньше её боялись бы, а ведь мы ещё находимся в открытом море... — с беспокойством подумал Селян. — Надо будить всех!»

В первую очередь он послал за Диром, располагавшимся в надстройке на корме; после прошедшего на судне древлянина Умная совета князь перебрался на свою лодью и, не чувствуя приближающейся бури, мирно спал. Даже потряхивания судна его не тревожили, а лодья уже и поскрипывала... Быстрее всех это поскрипывание услышали те, кто лежал на настилах на открытом воздухе, подложив под голову щит и копьё.

Ещё перед тем, как возникнуть буре, зная, что на Константинополь идут лодьи русов, патриарх Игнатий, посетив адмирала Орифу, сказал ему:

   — Снова Господь посылает нам испытание... Но Он не оставляет страждущих и раскаявшихся без своей помощи. Будем опять уповать на Его милосердие, воздадим хвалу Ему, а также Матери Иисуса Христа Деве Марии, в прошлый раз защитившей город от безумия варваров... И сегодня она прострит свои белые покрывала над грешной, но не безразличной ей паствой.

Никита еле сдерживался, чтобы не поморщиться от сих в общем-то правильных, благочестивых слов, но сейчас не они были нужны... Невольно пришлось сравнить нынешнего патриарха с Фотием, когда тот не только призывал Бога и Деву Марию к защите, но и помогал эпарху советом, где и как лучше укрепить город, высказывал дельные предположения о силе русов и возможности более действенного её одоления.