Лекции по патрологии I—IV века - Н. И. Сагарда

Но естественно-исторические ошибки в древности были общим явлением, и нет оснований требовать, чтобы левит Варнава в этом отношении был выше своего времени. Также нет сомнения и в том, что для нынешних читателей, хорошо знакомых с рациональными методами научного критицизма, аллегория послания может казаться странной по своей чрезмерности и явной ненаучности[206]; но в то время, когда господствовало увлечение мистическими изъяснениями, применение аллегорического метода могло казаться выражением глубокой мудрости. И для объяснения аллегоризма послания нет нужды непременно прикреплять его к александрийской почве, так как применение аллегоризма широко распространено было в Малой Азии, Сирии и Палестине, — естественно предположить его влияние и на Кипре, родине Варнавы, в особенности ввиду того, что аллегоризм имел основание в самом существе Ветхого Завета — сени грядущего.

Утверждение автора послания относительно обрезания сирийцев, аравитян и языческих жрецов, правда, несколько преувеличено, однако не может считаться совершенно безосновательным. Наконец, мнимо неправильное сообщение относительно ветхозаветных обрядов в настоящее время признано, напротив, совершенно правильным[207], почему в этом пункте можно находить даже подтверждение того взгляда, что послание написано лицом, близко знакомым с ветхозаветным ритуалом, каким был Варнава, по происхождению левит.

Ввиду этого, в настоящее время противниками происхождения послания от Варнавы выдвигаются главным образом два возражения, которым придается весьма существенное значение: 1) положение, какое автор послания занял по отношению к Ветхому Завету, и 2) тот факт, что послание, приписываемое апостолу Варнаве, не нашло места в каноне новозаветных книг.

1) Взгляд писателя послания на Ветхий Завет, говорят, стоит в вопиющем противоречии с учением апостолов и даже ап. Павла, самым решительным образом восстававшего против притязаний иудействующих; все они признавали в Ветхом Завете, в его жертвах и обрядах действительное, хотя и временное только, Божественное установление. Между тем автор послания видит в обрезании обольщение злого духа, богослужение иудейское ставит почти на одну линию с языческим («ибо почти как язычники» (σχεδόν γαρ ώς τα 'έθνη), иудеи чтили Бога в своем храме; cap. 16[.2]), в буквальном исполнении ветхозаветных установлений видит проявление человеческого неразумия, нарушение и искажение заповедей Божиих, утверждает, что иудеи никогда не состояли в Завете с Богом и т. д. Такие речи не могут быть вложены в уста ап. Варнавы, и он не может быть автором послания.

Против этих возражений необходимо прежде всего отметить, что противники подлинности послания заметно усиливают резкость выражений писателя, вырывая их из той связи с ветхозаветными пророчествами, в какую они поставлены им: он в изобилии приводит места из Ветхого Завета, направленные против исключительно плотского понимания ветхозаветного закона и его установлений, и почти все свои заключения относительно разных пунктов учения представляет как вывод из этих, авторитетных для него и для читателей, положений. Он хочет сообщить истинный гносис относительно Ветхого Завета, понимание истинной природы его. В целом ряде типологических изъяснений, часто странных, он стремится показать, как Ветхий Завет был прообразом Христа, Его страданий, христианских установлений. Но он не доходит до прямого утверждения, что предписания закона никогда не должны были исполняться в их буквальном смысле, что иудеи решительно не были в Завете с Богом, что установление обрезания плоти было делом диавола и проч. Чрезвычайный аллегоризм, господствующий во всем послании, не позволяет придавать исключительного значения его букве. И действительно, автор находит прообразы Христа во многих таких обрядовых действиях, которые совершали иудейские священники (например, 7.3—11); следовательно, он предполагает, что по воле Бога, установившего эти прообразы, определяющие их законы должны быть соблюдены по их буквальному смыслу Он упрекает иудеев в том, что они исполняли свой культ чисто материально, не умея возвыситься до духовного и прообразовательного смысла, который он заключал в себе и который Бог положил в основу Своих законов. Далее, не восхваляет ли он тех, которые, соблюдая ритуальные предписания по букве, освящали эти действия точным пониманием их высшего значения (9.7; 10.10)? Если в 14 главе он утверждает, что одни только христиане, а не иудеи, получили Божественный Завет, то для доказательства этого положения он приводит исключительно пророчества, провозглашающие, что Мессия будет светом народов, что Он избавит от мрака и откроет очи слепым. Очевидно, этим он хочет сказать, что иудеи не получили Завета в том смысле, что они не постигли истинной природы его. То же должно сказать и относительно обрезания: если иудеи придавали исключительное значение обрезанию плоти, то они были ослеплены злым духом. Таким образом, под иудеями разумеются служащие одной букве, с отрицанием духовного смысла закона, а самый Ветхий Завет оценивается с современной автору точки зрения, насколько он может иметь значение для христиан, почему и ветхозаветные праведники причисляются к «нам» — христианам. С этой точки зрения понятно, что в послании не указывается назначения Ветхого Завета быть пестуном во Христа, как у ап. Павла (хотя оно само собой предполагается, так как весь Ветхий Завет объявляется сплошь христианским), а выдвигается назначение его исполнить меру грехов беззаконников.

Из всего сказанного ясно вытекает, что писатель послания — действительно Непримиримый антагонист иудаизма; но кроме этого антагонизма, в нем нет ничего общего с антииудейскими еретиками II в.; напротив, он видит христианство всюду в законе и пророках; он говорит о них с таким уважением, которое мЬгло удовлетворить самого благочестивого равви. Он обильно приводит места из их писаний как авторитетные, только обвиняет иудеев в непонимании их от начала до конца.

Вообще же относительно применения внутренних признаков с преимущественным правом решающего голоса необходимо заметить, что обычно такого рода доказательства основываются на известной предвзятой мысли, которая, имея определенное содержание, прилагается в качестве абсолютного масштаба для суждения о подлинности. Эта предвзятость выступает особенно рельефно в том случае, если делаемые на основании внутренних признаков выводы стоят в противоречии с прямыми историческими свидетельствами.

2) Противники подлинности послания с особенной силой подчеркивают, что если бы апостольское происхождение послания было несомненно, то оно было бы принято в канон подобно второму и третьему Евангелиям и Деяниям апостольским, писатели которых также не принадлежали к числу двенадцати апостолов. Если Марк и Лука в принадлежащих им писаниях изложили не собственные мысли, а то, что они узнали от апостолов о Господе и о самих апостолах, то и Варнава как апостол и спутник апостолов мог предложить в своем послании не иное учение, как только апостольское, и если бы он сделал это, то его послание непременно принято было бы в канон. Это заключение представляется тем более вероятным, что нам не известно ни одно писание апостола, которое не нашло бы места в каноне.

Этот аргумент признается одним из самых сильных как наиболее убедительный по своей очевидности[208]. Но он страдает весьма существенным недостатком, так как утверждается на принципе, который сам нуждается в обосновании. Конечно, справедливо указывают, что нам не известно ни одно писание апостола, которое не было бы причислено к канону; но, с другой стороны, {требует точного разъяснения и лежащее в основании возражения положение, что новозаветный канон возник на основе простого принципа апостольского" происхождения его частей. История канона показывает, что понятие апостольского, поскольку оно совпадает с тем, что мы называем каноническим или новозаветным, не было выведено прямо из представления об особенном значении служения 12-ти апостолов и Павла, но из убеждения, что все части преданного Нового Завета происходят от апостолов и спутников апостолов и вместе с этим являются надежными документами апостольского времени, в особенности апостольской проповеди и Предания. Само собой понятно, что кроме 12-ти апостолов и Павла только те мужи апостольского времени почитались подлинными свидетелями апостольского учения и Предания и достоверными истолкователями данного Христом Откровения, которые учили и писали в согласии с призванными Христом апостолами. Такими не были признаны ни Димас и Гермоген [(ср. 2 Тим. 1:15; 4:10)], ни ученик Павла Февда, на которого ссылались валентиниане, ни ученик Петра Главкий, которого Василид считал своим учителем [(cf. Clemens Alex., Strom. VII, 17.106)], но только Марк и Лука. В этом необходимом различии верных и неверных апостольских мужей находит свое основание и то, что уже Ириней придавал большое значение тесной связи Марка с ап. Петром и Луки с ап. Павлом. Таким образом, не все, что предано было как апостольское в широком смысле слова и как документ апостольского времени, принадлежало к новозаветному канону[209]. И} в отношении к изучаемому посланию всегда необходимо иметь в виду тот факт, что Климент Александрийский, утверждавший принадлежность его апостолу Варнаве и пользовавшийся им как высокоценным памятником, в то же время не считал его каноническим в собственном смысле, стоящим наряду с другими священными книгами. Это" ясно из того, что Климент, одобряя духовный смысл суждений послания о гиене (10.7), отвергает буквальный[210] как неправильный с естественно-исторической точки зрения (Paedag. И, 10[.83—84]). Совершенно невероятно, чтобы Климент указывал какие-нибудь неправильности в канонической книге. Иероним также рассматривает послание как подлинное произведение того Варнавы, который посвящен был в апостолы вместе с Павлом, и, однако, помещает его в разряд апокрифов. То же должно сказать и относительно Евсевия. Из этого вполне видна произвольность решительного утверждения, что произведение апостола Варнавы, спутника ап. Павла, непременно должно быть каноническим: его история показывает, что оно признавалось принадлежащим ап. Варнаве и в то же время не почиталось каноническим. Отмеченные самими противниками подлинности послания, хотя и несколько преувеличенные ими, крайности в применении аллегорического способа изъяснения Ветхого Завета и разного рода неправильности, сознанные уже Климентом Александрийским, представляли собой серьезные основания для того, чтобы не принять его в канон; но они не мешали посланию пользоваться большим уважением по крайней мере в александрийской Церкви. Если утверждают, что эти неправильности, а также неспособность автора послания обнять идею Ветхого Завета, столь глубоко и широко установленную ап. Павлом, составляют непреодолимое препятствие к усвоению его Варнаве, уважаемому в апостольской Церкви мужу, то в основе этого возражения лежит такая оценка личности и степени духовного понимания Варнавы, для которой нет точно установленных данных: «Предполагается, что муж с таким званием, как Варнава, сотрудник апостола Павла, должен быть вполне непогрешим и совмещать в себе все совершенства разумения»[211].