Держатель знака - Елена Чудинова

— А мы к вам не по приглашению на ваши контриковые вечеринки! Мы проводим рейд — как живет в нешкольное время наша группа, понятно?

— Комсомольский рейд, уразумел, Шмидт?

— Тата, нам вытряхнуть этих наглецов?

— Не надо, Боря! Мальчики, прошу вас, не связывайтесь с ними. Пусть зайдут.

Не сговариваясь, демонстративно закрывая Тату, как будто от прикосновения чего-то нечистого, Борис, Митя и Андрей прошли обратно в гостиную вместе с так неожиданно возникшей в квартире ячейкой.

— Погоди, Борис, говорить с ними буду я. Никто здесь не является ни комсомольцем, ни сочувствующим. Таким образом, мы решительно не видим прав, которые позволяли бы вам контролировать наше свободное время.

Они стояли друг против друга: свободное пространство между двумя компаниями являлось какой-то своеобразной границей; разделяющая их так явно вражда уже не была детской — она выросла вместе с ними.

— Неплохо придумал, по-твоему, рейды по ресторанам — это тоже проверка комсомольцев?

— Постой, Зайцев. — Саша Герш поправил очки. — Видишь ли, Шмидт, мы с вами живем в советском государстве с рабоче-крестьянским правительством. Мы представляем из себя его сознательный аппарат, в то время как вы являетесь в лучшем случае оппозицией. И тот контроль, который мы проводим в настоящий момент, отличается от контроля внутри комсомольской организации тем, что это не добровольный контроль, а, если хочешь, даже принудительный…

— Иными словами — вы боитесь не успеть в тюремные надзиратели? А ведь тебе стыдно, Герш, ты — интеллигентный человек.

— Сущность интеллигенции классова.

— Сашка, да чего ты с ним распинаешься? А вот это надо непременно отразить в стенгазете — альбомчики с розочками! — Валька кивнула Зайцеву на столик: альбом лежал, как положил его Андрей — раскрытым на сделанном в карандаше наброске букета.

Снова послышался звонок, но его услышала только тихо выскользнувшая в переднюю Тата.

— А хорошее название для статьи — «Мушкетерщина и альбомчики»? Ну-ка!

Андрей, поздно вспомнивший свою оплошность, стоял слишком далеко: в следующую секунду синий альбом явно перестал интересовать Ваську Зайцева, взявшего его в руки…

— Эх!!

— Неплохо….

— Потише, Зайцев! Убери руки от браунинга — успею разрядить! — звонко произнес Борис, выхватив «смитт и вессон».

На секунду растерявшийся Зайцев приободрился.

— Ну и что?! Во-первых, при своей кисейной барышне вы не станете стрелять — это раз, во-вторых, всех не успеешь, Ивлинский, кто-нибудь да останется, а кругом — советская власть! Так что мы-то отсюда спокойно уйдем, а вот вы отправитесь вслед за вашим Алферовым, которого мы еще тогда раскусили! Держи-держи свою пушку… — Васька рассмеялся. — Что вы можете сделать — а ни-че-го!

«Он прав», — прозвенело в странно опустевшей голове Бориса.

— Что здесь происходит, молодые люди? Рядом с Татой в дверном проеме стоял, держа в

руке черный докторский чемоданчик, высокий худой человек с седыми волосами.

Для того чтобы понять все, Далю достаточно было одного взгляда… Браунинг на столике, альбом в руках комсомольца, напряженные лица мальчиков, «смитт и вессон» в руке Бориса…

— А Вы кто такой? — спросила Валька.

— Я, девушка, врач и пришел к своей пациентке, которой, боюсь, не идет на пользу разыгравшаяся сцена. Нельзя ли ее прекратить?

— Не валяйте дурака, — грубо ответил Кружков, — будто не знаете, что хранение оружия пахнет расстрелом?

— Вот как? Но, полагаю, в том случае, когда властей кто-то ставит о таковом в известность?

— Вы что думаете, мы не поставим?!

— В самом деле поставите?

— Еще бы!

— Вот как… Ну а это с вашей точки зрения является предосудительным? — Даль, неожиданно схвативший с дивана брошенную Борисом шпагу, вскинул ее вверх, невольно повторяя недавний Митин салют Андрею. Лезвие блеснуло в луче лампы. — А ну-ка СПАТЬ! СПАТЬ… И Вам, юная леди… и Вам, молодой человек — тоже… СПАТЬ… СПАТЬ… Я кому сказал, юноша?.. Спать…

Валька Волчкова, не сводя округлившихся глаз со шпаги в руке Даля, неуверенно вытянув впереди себя руку, подошла к дивану и медленно села.

— Не смотрите на шпагу, — шепнул Андрей, загораживая Тату, испуганно зажавшую ладонью рот.

Зайцев и Кружков сели рядом с Валькой. Герш медленно и тоже с какой-то странной осторожностью, опустился на стул.

— Благодарю… Взяли бы Вы свое грозное оружие, Андрей… От Вас не ожидал я такой беспечности… Ответьте-ка мне, молодой человек, помните Вы, что сейчас было?

— Нет… — Голос Саши Герша прозвучал с какой-то теневой невыразительностью.

— Вас здесь не было. Вы были в этой квартире?

— Нет…

— Она была закрыта. Почему вы в ней не были? Вы, девушка!

— Дверь была… закрыта. Мы прошли… мимо.

— Вы звонили в дверь. Никто не открыл. Вы, вероятно, позвонили прежде в дверь? Вы!

— Да, мы звонили… Но никто не открыл… И тогда мы пошли… дальше…

— И Вы тоже помните это?

— Да…

— Вы никогда меня не видели. Вам приходилось когда-либо встречаться со мной?

— Нет…

— Превосходно-превосходно… Андрей, вспомните-ка быстро, что сейчас нужно от них узнать для вашей безопасности?

— Не для нашей… Можно мне, Николай Владимирович? Спросите их об Алексее Даниловиче — они что-то говорили…

— Хорошо, Борис. Что Вы можете сказать о покойном директоре школы — Алексее Даниловиче Алферове?

— Нас очень хвалили… за него… товарищи в ЧК… Не так-то просто было… его выследить… Мы дежурили по очереди…

— Кто сообщил об Алферове в Чека?

— …Я …Валька …Сашка …Мы говорили с товарищем Абардышевым…

— Достаточно, спасибо. Сейчас я провожу вас до дверей и еще раз напомню, что они были заперты, — Николай Владимирович, небрежно игравший шпагой Бориса, отшвырнул ее в угол комнаты.

Когда Даль вернулся, Борис сидел на стуле, уронив голову на руки. Тата плакала: слезы текли и по щекам успокаивающего ее Мити. Андрей, стоявший посреди комнаты со скрещенными на груди руками, был до серого бледен.

— Да, друзья мои… Никуда не деться от того, что причиной гибели Алексея Даниловича послужили эти несчастные глупые дети.

— Кто-нибудь из которых будет сегодня ночевать в канале.

— Вам не стыдно, Андрей?

— Не понимаю, Николай Владимирович, отчего Андрею должно быть стыдно?! Алексей Данилович… да если перебить всех этих красных собак, это все равно будет мало за Алексея Даниловича!

— Алексей Данилович не порадовался бы сейчас на Вас, Борис.

— Но его с нами сейчас нет, Николай Владимирович!.. И нет — из-за них… Николай Владимирович, даже я сейчас мог бы… убить!

— Успокойтесь, Митя!

— Николай Владимирович, дорогой, объясните им — они такие злые… Объясните им, что нельзя, все равно нельзя быть такими злыми, как они!..

— Тогда мы сделаем вот что. — Даль вытащил из внутреннего кармана паркеровскую вечную ручку и наклонился над столом. — Подайте мне лист бумаги, Андрей. Благодарю. Теперь, милые юноши, смотрите сюда! Прежде всего мы возьмем «ego», неважно чье, допустим, Ваше, Борис, и рассмотрим его в структуре соотношений, приблизительно составляющих вашу личность…

На бумаге появился неровный кружок.

— Вот это самое «ego»… Выстроим его соотношения… Учитывая Ваш возраст, первое соотношение будет, вероятно, таково…

Стремительная линия соединила первый кружок с таким же вторым, в центре которого возникла затем надпись «любимый человек».

— Далее, каждому из вас присущ сугубо индивидуальный набор созвучных вам произведений живописи, музыки, литературы, но несомненное наличие у каждого из вас такового набора можно выделить как общий признак. Поэтому — выявляем следующее соотношение…

Стрелка соединила кружок «ego» с кружком, озаглавленным «искусство».

— Ну, и разумеется, независимо от отрицания или принятия…

Следующий кружок получил название «религия».

— А вот зачем я вношу это, вам сейчас покажется не особенно понятным, поймете потом… «Взгляды и принципы»…

— И хотя это, конечно, не исчерпывает системы соотношений, остановимся на том, которое вызвано происходящим вокруг в данный момент…

«Революция»…

— А теперь я нарисую второй чертеж, который и объяснит вам, для чего, собственно, мне понадобился этот первый… Я хочу, чтобы вы сравнили эти два чертежа Смотрите!

На бумаге снова возник кружок «ego». Горизонтальная стрелка соединила его с кружком «революция»… Посередине между кружками от стрелки опустился перпендикуляр, закончившийся третьим кружком, в котором появилась затем надпись: «Все остальные соотношения, воспринимаемые через контекст этого».

— Все, милые юноши! Как врачу мне значительно более вашего доводится иметь дело с революционной комсомольской молодежью… Обратите внимание, в вашем случае соотношение «я и революция» — это только одно из многих соотношений, совокупность которых составляет вашу личность. На втором же рисунке — это гипертрофированное соотношение является единственным, и оно диктует характер остальных соотношений… Они не могут ни прочитать романа, ни посмотреть спектакля, не классифицировав при этом персонажей в контексте классовой борьбы… Покажите им Шекспира — они уйдут с «Исторических хроник» с выводом, что в Англии эпохи Плантагенетов не сложилась революционная ситуация, да и не могла сложиться ввиду отсутствия пролетариата как класса… Дурак Луначарский вопиет, что они тянутся к мировой культуре: лучше бы не тянулись при том, как они ее воспринимают! Владислав Фелицианович, кстати, убедился в бессмысленности работы в «Пролеткульте»… А их любовь? Я собственными ушами слышал, как один молодой человек, рассказывая о своей даме сердца, сказал, что любит ее больше всего на свете, и тут же добавил: «Кроме, конечно, мировой революции!» Невероятно? Трудно поверить? Еще факт — я лечил одного юного красного командира (учить и лечить надо всех, молодые люди!), у него тяжелое осложнение после небрежно залеченного на фронте ранения… Начавшийся процесс грозит сделать его калекой… Так вот, когда я вывел диагноз, от этого мальчика ушла его девушка, комсомолка, активистка всяческих этих молодежных дел… Нет, ей не так легко было это сделать — она плакала, переживала, но — ушла… Почему? Потому, что пришла к выводу, что, связав свою жизнь с человеком, прикованным к постели, она уже не сможет действовать в полную силу как нужный партийный работник… Надо сказать, ее уход основательно его подкосил… Я потратил на него довольно много времени: положение несколько дней было угрожающим… Как большинство тяжелых больных, он делился со мной своими мыслями. И знаете, что меня более всего поразило? Он находил ее поступок совершенно правильным. Он не понялпредательства и переживал только о том, что заболел. Вот — их любовь. Теперь — их взгляды и принципы. Если, к примеру, Вы, Андрей, полагаете, что можете совершить дурной поступок, долженствующий принести Вам выгоду, то вот она — схема, взгляните, можно сделать вывод о том, что Вы — человек психически нормальный, но дурной… В рамках же второй схемы хороший и добрый человек не задумываясь совершит дурной и даже очень дурной поступок потому, что понятий «хорошо» и «плохо» для него вообще не существует без контекста революции… Да неужели вам не понятно, молодые люди, что вторая схема, в отличие от первой, рисует ужасную картину психической аномалии. Не знаю, как назвать это отклонение… Рабство сознания… Кстати, для того чтобы быть рабом революции, отнюдь не непременно надо быть ее сторонником… Я наблюдал один случай — некий почитающий себя нормальным господин, ярый антисемит, не мог пробеседовать и получаса, чтобы не свернуть разговора на евреев… Можно зависеть от советской власти и ненавидя ее. С вами этого, к счастью, не произошло… Думаю, что большинство из вас при необходимости отдаст жизнь за победу контрреволюции, но свою индивидуальность вы оставляете себе. Вы психически здоровы, мои милые! Так отвечайте, Андрей, Борис, Дмитрий… не нелепа ли ваша ненависть к людям, которых и без того искалечили и, искалеченных, используют в грязном деле?! Меньше ненависти, мальчики. — Даль мягко улыбнулся, сбрасывая напускной гнев.