Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895 - Николай Гарин-Михайловский

Все «отходились», вино, капли, ходьба, фланель, мята, а главное — ходьба.

— В ходьбе все переломается…

И пояснение к этому закону:

— Сейчас напой горячую лошадь: нет лошади; а на ходу хоть два ведра, только пошибче поезжай потом.

Опять вперед…

Как-то в дороге поднялся вопрос ни больше, ни меньше, как о том, что именно нужно для подъема благосостояния местности между Казанью и Малмыжем.

— Чего нужно? — говорил рыжий Иван, — переселяться на новые земли нужно… Земля серенькая, без навоза не терпит, навоза нет… да и земли-то ничего нет, — ты гляди: деревня на деревне… Тут по-настоящему расчет надо сделать, да каждый год сколько там придется — айда!

— Э-эх, за нынешнюю зиму прибавилось же, — заметил Авдей.

На кладбище, мимо которого мы идем, много новых крестиков: блестят на солнце.

— Переселенцы, — уныло говорит Филипп.

Филипп третий день какой-то угрюмый. Прежде, бывало, такой встрепанный, отзывчивый на все, — теперь апатичный: нет-нет и отстанет.

— Ты что, Филипп?

Филипп не то испуганно, не то угрюмо скользнул глазами и исчез куда-то в сторону.

— Ничего.

— Не болен ли?

— Нет. Табак вот забыл.

Я ему целую горсть папирос сунул.

— Ну, спасибо. Домой бы уж скорей. Поди, отжались у нас.

И опять какая-то скорбная нотка, глаза в землю, в упор, пригинается как-то, точно упирается, собираясь с кем-то бороться.

Ну вот и Малмыж — конец полуторамесячной экскурсии. И я и рабочие рады. Время-то нехорошее: только и слышишь: то в то, то в другое село забралась непрошеная гостья.

— Шатущего народа много, от них и идет.

Мы-то первые шатуны: и на нас косятся. Так всю дорогу: то мы от какого-нибудь села уходим, то того и гляди нас честью попросят подобру-поздорову убираться,

— Вон уж люди хлеб новый продают. Почем рожь отдавал? — остановил Алексей возвращавшегося из города крестьянина.

Крестьянин не сразу ответил. Он остановил лошадь, снял шапку, заглянул в нее, почесал голову и, не глядя, проговорил:

— Шестьдесят две…

— Вот так соскочила!

— Соскочила… — медленно произнес встречный крестьянин. И, тряхнув головой, тронув лошадь, докончил: — Выскочит опять… Вот месяц-другой свалит мужик хлеб, поедет за ним же, — все полтора опять будет…

Телега с мужиком и тощей лошадью, громыхая, скрылась уже в пыли, а все еще находились под гнетущим впечатлением какого-то тяжелого, безвыходно тоскливого ощущения.

— Вот тут и суди, — заметил Алексей, — мужик продает дешево, покупает втридорога; богатый покупает дешево, продает втридорога. С чего тут богатеть мужику?

Толстый дьякон в грязном подряснике, увязавшийся за нами и давно как-то недружелюбно наблюдавший, проговорил, вдруг приостановившись и придавая голосу надлежащий тон:.

— Ум к уму, деньги к деньгам. Ропщет тварь, писание забывши: воздай кесарево кесарю, божие богови, а единый талант мнози имущему…

— Известно… — нерешительно сказал Алексей.

— То-то известно!

— Вперед, вперед! — несется голос нагоняющего нас Логина.

Когда дьякон был уже далеко, Алексей проговорил, понижая на всякий случай голос:

— А по-нашему, богатому бы покупать дороже, а бедному продавать подороже: вот тогда бы, гляди, дело бы скорей сошлось.

Наглядная разница между интеллигенцией и народом. Народ не знает, что такое элеватор, но необходимость до того чувствует, что готов даже додуматься до него. Интеллигенция, наоборот, знает, но настолько не сознает всей необходимости этого единственно могущего как-нибудь урегулировать цены учреждения, что каждый раз, как влетит в голову это слово, так тут же и вылетит без всякого следа до следующего случайно случившегося случая.

Это, впрочем, судьба всех таких слов во всякой беспрограммной деятельности, которую тот же народ так метко охарактеризовал фразой: летит, как птица на дерево.

Грустный каламбур: с одной стороны — знание без сознания, с другой — сознание без знания.

Вот и город не город, деревня не деревня. По зданиям — деревня, по застою, тишине, апатии и отсутствию страстей и злоб дня — такой же город, как и все богоспасаемые русские города.

Злоба дня, впрочем, на этот раз есть: холера, и везде невыносимо несет карболкой.

Только что проснулся, говорят: Логин пришел. Позвали его ко мне. Вошел, прокашлялся и смотрит на меня, в своем белом пиджаке, так же, как, бывало, смотрел в глаза своему ротному, являясь к нему с докладом: спокойно, доверчиво и сдержанно,

— Филипп болен…

— Чем болен?

— Рвет, понос…

— Давно?

— Часа уж два.

— Зачем же не разбудили?

— Не осмелился.

Обыкновенно в таких случаях несмотря на то, что знаешь и имеешь массу средств, в данный момент ничего в голову не лезет. Чем ему поможешь?

— На голову жалуется… В лице переменился… — и, помолчав, понижая голос, добавил: — почернел…

Ах ты, господи, надо ж в последний день… Боже мой, там жена, шесть детей, мать старуха — с какими глазами явиться к ним!

— Да как же это? с чего? что он ел?

— Да так, ничего такого… что и другие… Вчера, как пришли, по стакану водки выпили, чай, квасу маненько, молоко…

— А раньше с ним ничего не было? ты не заметил?

Я вспомнил его угнетенное настроение за последние дни.

Логин не сразу ответил.

— Жаловался он действительно мне как-то… «Что-то сердце у меня, говорит, тоскует». Я ему говорю: «Может, о своих вздумал, ну и встоскнул…» — «Нет, говорит, будто дома-то, надо быть, благополучно: на. жнитво денег выслал, опять же хлеб убрали, не мудрой, а всё для переворота есть». — «Ну так, говорю, что-нибудь, может, домашние о тебе тоскуют». — «Разве, говорит, домашние».

— А так расстройства, рвоты в дороге не было?

— Нет, ничего не замечали.

Логин опустил глаза в землю.

Когда какая-нибудь неожиданная беда появится сразу, все кажется, вот-вот сейчас это пройдет и опять по-прежнему все будет хорошо… Вчера еще был здоров… Был ли? Что же делать? Лечить. Здесь, в городе, где и доктора и больницы.

— В больницу надо скорей, — сказал я.

У Логина рябнуло в глазах.

В этот момент Логин был уж настоящим фронтовым унтер-офицером, которому я отдавал приказание выводить приговоренного на расстрел. Он еще строже оправил свой корпус.

Смотрит и молчит. Там, что внутри у него чувствуется, какой-то тревогой, помимо моей воли, охватывает и меня.

— Не хочет? — спрашиваю я.

— Так точно, — говорит Логин, понижая голос. Ах, боже мой, вот несчастное заблуждение.

— Ну, я сам сейчас иду.

У Логина сверкнули глаза минутной надеждой, он вышел, а я стал быстро одеваться.

Рабочие остановились через дом. В большой темной комнате лежал Филипп. Я наклонился.

— Филипп!

На меня, на мгновение, сверкнули мутные с желтыми белками глаза Филиппа. Какая страшная до неузнаваемости перемена. Только зубы белые и еще ярче скалятся на осунувшемся почерневшем лице.

— Филипп, что у тебя?

— Го-ло-ва… — едва-едва говорит.

— В больницу надо, Филипп, — говорю я тихо, ласково, охваченный бесконечной жалостью к бедной жертве.

— До-мой…

И слезы брызнули из его глаз.

— Батюшка, заставь богу молиться… Ба-а… го-о-о-ой!..

Началась та ужасная рвота, про которую говорят, что точно сердце вырывает извнутри.

Нет сомнения: она, страшная гостья, сидит в Филиппе, и нельзя терять мгновения.

— Послушай, Филипп, — говорю я, собирая всю свою энергию, когда припадок кончился, — ты веришь мне?

Глаза Филиппа тяжело поднимаются на меня.

— Филипп, иди в больницу. Вот тебе святой крест, чтоб ни я, ни жена, ни дети мои царствия небесного не видели, если доктора морят.

— Ну, видишь же? — говорит Логин, и по лицу его, и всех, и Филиппа пробегает луч света.

— Иди в больницу, Филипп: там всякая помощь, — они выросли на этом деле, что я перед ними понимаю? Могу разве я взять на себя грех лечить тебя здесь, где настоящие доктора. Может, сейчас я заболею, сам пойду в больницу.

Филипп начал подыматься…

— Идешь?! Ну, спасибо… Лошадь…

Быстро запряг Иван, усадили Филиппа и повезли. На телеге, поддерживая его, сидел Логин, а возле шли Тимофей и Авдеи. Алексей не пошел. Глаза Тимофея беспокойно бегали, он старался утешать Филиппа и говорил, говорил… Вряд ли слушал его кто; даже он сам: просто потребность пересохшего языка да охваченных тревогой и пустотой внутренностей: вот-вот и с тобой начнется. Авдей шел молча с опущенной головой, и еще плотнее прижималась его засаленная шапка к затылку с мелкими вьющимися волосами. По временам он вскидывал на Филиппа глаза и смотрел украдкой тихо и тоскливо. Логин сидел и хранил несокрушимое спокойствие. Иван угрюмо прихлестывал лошадь и, вероятно, был бы бесконечно рад быть теперь далеко-далеко от всей нашей компании, где-нибудь на самом дальнем своем загоне, теперь таком близком его сердцу, несмотря на редко где-где болтающийся колос.