Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки - Александр Анатольевич Васькин

На съезд он так и не попал, – ему стало плохо на улице. Козакова похоронили на Немецком кладбище. Зловредная вражеская пропаганда получила в руки лишний козырь: съезд еще не кончился, а его участники уже уходят из жизни!

В это трудно сегодня поверить, но Козаков умер от того, что не получил билета на съезд. 23 января 1955 года Юрий Олеша вспоминал в дневнике, что тот, не услышав своего имени в списке делегатов, заплакал. Критик Юзеф Ильич Юзовский присутствовал при этом, уточняя: «Слезы у него просто брызнули!» А гостевые билеты на съезд выдавали в ЦДЛ накануне его открытия. И Козаков «высказывал тревогу, дадут ли ему гостевой билет… Вот таким я видел его в тот вечер, когда у него случился инфаркт. К сердцу, напрягшемуся для борьбы, и без того раскаленному в долгой борьбе за жизнь, он подпустил слишком близко – да просто приложил к нему! – горячительные образы Шолохова, билетов, которые могут дать, могут не дать, – и оно разорвалось. Боже мой, зачем это? Неужели важно, что сказал Шолохов, неужели важно присутствовать на съезде, быть выбранным на него или невыбранным? Неужели отношение горсточки самых обыкновенных, но только умеющих играть в карты людей – отношение к тебе Симонова или Суркова – можно так близко принимать к сердцу? К вечному сердцу, пришедшему к тебе в грудь на той лестнице – на звезде! – где первая ступенька бог знает где, а последняя – это твоя мать?»{263} – писал Юрий Олеша.

Из доклада Алексея Суркова тем не менее узнали и кое-что интересное. В частности, о том, что жив-здоров писатель-эмигрант Борис Константинович Зайцев, выступивший на радиостанции «Свободная Европа» – так в 1954 году называлось радио «Свобода»: «Враги нашей родины и нашей литературы не дремлют. По случаю нашего съезда из мусорной корзины истории был вытащен белый эмигрант Борис Зайцев, исторгнувший в бессильной злобе в свой белогвардейский микрофон словесную отраву»{264}. То ли Алексей Александрович сам регулярно слушал «вражеские голоса», то ли нашлись другие люди, повыше, кто рецензировал его отчетный доклад, но так впервые «вражеский голос» угодил в официальный советский бюрократический оборот. Думается, что среди делегатов были и те, кто сам накануне послушал Зайцева, мысленно с ним согласившись, так и другие, кто после съезда побежал покупать радиоприемник, надеясь хоть из него узнать альтернативную точку зрения на происходящие в СССР события.

15 декабря 1954 года Корней Чуковский, вернувшись со съезда, записал: «Впечатление – ужасное. Это не литературный съезд, но анти-литературный съезд»{265}. С унынием, навеваемым бесконечными докладами, писатели боролись привычным методом – перекурами. Но в Большом Кремлевском дворце к такому не привыкли, потом, правда, пришлось смириться. Специальные сотрудники – дежурные распорядители – привыкли запускать и выпускать из зала людей после звонка. Но писатели нарушили многолетнюю инструкцию. Теперь все зависело от того, кто на трибуне. «Скучный выступающий – повалили курить, объявлен интересный – обратно. Дежурные сперва грудью вставали, не пускали, но не выдержали, сникли, отступились. Смотрели потрясенно, растерянно, их даже становилось жалко. А зачем открыли заповедные двери для такой несерьезной публики?» – задается вопросом Константин Ваншенкин. Следующие заседания проходили уже в Колонном зале Дома союзов. Там уже чуть повеселее: «Длинные обзорные доклады, отчеты, вспыхивающие сшибки в прениях, бурлящие фойе и буфет, часто меняющаяся стенгазета съезда, возле которой тоже толпы, остроты, обиды, знакомства, встречи, объятия»{266}.

В стенгазете писательского съезда делегаты могли прочитать эпиграммы друг на друга, наиболее острые, само собой, были направлены против членов президиума. Например, такая, на Николая Грибачёва:

Его не выбрали на съезд,

А Колька слушает да ест!

Сохранилась она благодаря Олесю Гончару, в памяти которого осталась еще и поговорка «Второй съезд – кто кого съест». А еще прозвище Самеда Вургуна «копченый тигр». И совсем невеселые слова Михаила Шолохова в адрес Ильи Эренбурга: «Если вы мечтаете о парижских каштанах, не забывайте, что вы едите русский хлеб!»{267} А почему нельзя мечтать о парижских каштанах и есть хлеб? Вспомнилась и строка из стихотворения Сергея Михалкова: «А сало… русское едят!»

Стенгазету на съезде часто снимали потому, что в ней, как вспоминал Каверин, «кто-то осмелился заметить, что съезд проходит “шолоховато”». В «Чукоккале» об этом также говорится: «В начале съезд шел довольно гладковато, а потом пошел шолоховато». Газета провисела всего несколько часов, но прочитать ее успели немало писателей.

Выступление Михаила Шолохова нельзя было назать скучным, мало того, оно вызвало большой резонанс. Среди писателей нашлись смельчаки, выразившие открытый протест против его «хулиганской» речи, как назвал ее Каверин. В стенографическом отчете съезда, впоследствии опубликованном, была указана следующая реакция делегатов при появлении Шолохова на трибуне: «Длительные, бурные аплодисменты. Все встают», но Каверин утверждает прямо противоположное: «Это – ложь. Встали – не все. Оставшиеся сидеть и были те, кто впоследствии основал “Литературную Москву” и поддержал Солженицына, когда он обратился со своим знаменитым письмом к Четвертому съезду»{268}.

Сборник «Литературная Москва», изданный московскими писателями в 1956–1957 годах, – знаковое событие периода оттепели. Два его выпуска в себя вобрали все лучшее и живое, что тогда начало «прорастать» в советской литературе. И потому второй сборник оказался последним. Отдел культуры ЦК КПСС сигнализировал: «В ряде произведений, включенных в выпущенный в начале 1957 года второй сборник “Литературной Москвы” (члены редколлегии Эммануил Казакевич, Маргарита Алигер, Вениамин Каверин и другие), отражено стремление к односторонне-обличительному изображению жизни. В рассказе Александра Яшина “Рычаги” все коммунисты сельской партийной организации – люди бесчестные и лицемерные. Сюда же следует отнести рассказы Юрия Нагибина “Свет в окне” и Николая Жданова “Поездка на родину”»{269}. Закрытие альманаха свидетельствовало об обратном – в нем была изображена реальная жизнь советского народа, а не та отлакированная, что видна исключительно из съездовского президиума.

Выступление Шолохова вызвало возмущение не только у Каверина: «Это было, так сказать, нападение на всю литературу справа. Всю жизнь он притворялся исконным казаком и на этот раз появился на трибуне в высоких сапогах и как бы с казацкой нагайкой, размахивая ею направо и налево…» Крепко досталось от Шолохова критикам, «в таком же базарном тоне был обруган Симонов. Утверждая, что этот писатель не что иное, как “голый король”, Шолохов сказал: “Неохота нам, Константин Михайлович, будет смотреть на твою наготу, а поэтому, не обижаясь, прими наш дружеский совет: одевайся поскорее поплотнее, да одежку выбирай такую, чтобы ей век износу не было”». Из стенографического отчета съезда, пишет Каверин, вымарали не только протест партийной части собрания против речи Шолохова, но и его упрек Симонову: «Костя, подтяни штаны». «Прошелся» Шолохов и по Илье Эренбургу и его