«Долгий XIX век» в истории Беларуси и Восточной Европы. Исследования по Новой и Новейшей истории - Коллектив авторов

готовая последних сынов своих пожертвовать за жизнь Царей своих. Христианствующая Россия к Цареубийству неспособна! Его убили язычники, эти – новые неверы… Христианствующая Россия не может, не должна признать подобных людей за сынов своих. Русский народ, хотя и называют тёмным, но он народ верующий, сердцем в правду верующий; он с ужасом отвернётся от каждой из этих мыслей…»[796]. В этих словах характерна иллюстрация противоречивых установок руководства. С одной стороны, вера в просвещение, которое лишает легитимности народную культуру. С другой, страх перед его неконтролируемыми политическими последствиями, и тогда вновь возрождается её значимость, как естественное препятствие секулярному видению государственности.

В послании Св. Синода в связи с убийством императора отмечены базовые принципы монархической легитимности немного приукрашенные национальными мотивами: «Для верных сынов отечества Возлюбленнейший Монарх-Отец наш был всегда Особою Священною и неприкосновенною. Русский народ видел в Нём прирождённая, законная Государя, преклонялся перед Ним, как перед Избранником Божиим, благоговел перед печатию Св. Духа на челе Его…». Отмечается, что «Цареубийцы сии чужды народной жизни, они презрители веры и закона; они потеряли человеческий разум и чувство». Политическое преступление трактуется однозначно как религиозное, более того, религиозный контекст явно превалирует, что лишь подчёркивает страхи властей перед размыванием традиционных основ легитимности.

Также отчерчивается программа активизации религиозной жизни, как основания стабильности социальных отношений. В ней очевидный упор сделан на внебогослужебную деятельность духовенства, на выработку индивидуализированной религиозной идентичности путём личного примера и проповеди, на единство всех слоёв общества на основе религиозных истин. Простого служения уже очевидно не достаточно «Пастыри и учителя веры! к вам первое слово наше. <…> Воодушевитесь святою и разумною ревностью, наставляйте вверенную вам паству в истинах веры и в Заповедях Господних. <…> Учите всех свято чтить Царскую власть от Бога

поставленную, внушая и разъясняя, что в верности и преданности Царю заключается народное благоденствие <…> Ограждайте словесных овец ваших от волков хищных <…> Отцы! вам вверено Богом воспитание детей ваших <…> Являйте им в себе самих живой образ страха Божия, благочестия, добраго нрава, верности долгу и присяге, повиновения властям, воздержания и порядка. Оберегайте их бдительно от всякаго ложнаго мудрования и соблазна…». Далее идут обращения к «жёнам и матерям семейств», «наставникам и воспитателям юношества», «правителям и судиям». И в конце ко всему обществу: «И вы, народ христианский, поселяне <…> Соблюдите завет Его (императора – Ш.П.) хранить себя яко в свободе чад Божиих, от вражеских лукавых наветов и от всякаго развращения. Храните отеческую веру православную и добрые нравы в себе и детях ваших J»[797].

Такая, внешне масштабная программа активизации религиозной жизни носила скорее эмоциональный, декларативный характер. Модель же реакции на происходящие изменения можно описать, как догоняюще-консервативную. Она состояла в действиях, направленных на сохранение существовавшей социальной системы, в попытках нахождения способов, препятствующих распространению секулярной культуры. Поэтому мероприятия по формированию модерной религиозности носили ограниченный характер и заключались, как было отмечено выше, в воспитании и образовании, во многом путём личного примера и проповеди.

Вместе с тем, формы самоорганизации прихожан либо не поощрялись, либо ставились под административный контроль, что вело к выхолащиванию их сущности. Так было, например, с открытием народных библиотек и народных чтений[798]. Проявления же индивидуально окрашенной веры либо в виде религиозных исканий и сомнений, либо в виде более глубокой и эмоционально окрашенной приходской жизни, воспринимались настороженно, скорее в негативном ключе, как проявления «фанатизма» или «маловерия». Это определялось не столько субъективными причинами: недостатками в образовании клира, его инертностью, материальными проблемами, большой протяжённостью приходов, сколько вполне объективными: экзистенциальным консерватизмом православия, впрочем, как и любой религиозной системы оформившейся в Средневековье, уровнем модернизации общества, в основном сохранявшего традиционный уклад и государственными функциями духовенства.

Поэтому события начала XX в.: предоставление религиозных и политических свобод, были восприняты в церковной среде региона крайне настороженно. На страницах церковной печати, иногда прорывались и явно апокалипсические настроения[799]. За этим чувствовалась, как минимум, не достаточная готовность приходов к новой реальности. «Но дальше, в глубине явления», отмечалось на страницах епархиальных ведомостей, по проблемам образования, «лежит нетронутая древняя темнота, самыя страшныя суеверия и отсутствие самых элементарных сведений» [800].

Вместе с тем, предоставление прав явилось значимым шагом в признании социальных перемен. Государство вынужденно (на фоне революционных потрясений) согласилось с тем фактом, что общественные отношения фактически перестали быть конфессионально ангажированы, а общество символически не ограничено стенами храма. «Потребности человека умножились и сделались разнообразны <…> Посмотрите в самом деле на жизнь христианских городов. Все куда-то бегут, спешат, перегоняют один другого <…> Где тут место тем высшим идеалам, сказанным 19 веков назад Божественным Учителем?!»[801].

Политические перемены в конфессиональной сфере резко проявились в белорусском регионе. Существенно возросла, став легальной, межконфессиональная конкуренция. Православные в массовом количестве переходили в католичество, старообрядчество, временами в протестантские направления[802]. Православная церковь уже стремилась не столько привлечь новых прихожан, сколько сохранить целостность приходов. Полоцкий епископ Никодим (Боков) отмечал: «Теперь время тяжёлое, а потому думать о привлечении других нет возможности, а если где возможно, то это особая благодать»[803].

Несколько позднее, в прощальном слове к духовенству епархии он же очертил программу своей деятельности и, соответственно духовной иерархии в регионе: «Научая своих пастырей деланию на ниве Божией я давал им и устно и письменно указания, как совершать богослужения, как проповедовать слово Божие в церкви, в домах и во всяких случаях жизни паствы, как управлять приходом, направляя жизнь сию по заповедям Господним и установлениям церковным, как научать детей Закону Божию в школах и как и чем бороться с врагами церкви» [804].

Не будет преувеличением, утверждение об универсальности этой программы для северо-западных губерний. В ней представлен целостный подход, направленный на сохранение общины, путём максимальной активизации деятельности духовенства по всем направлениям приходской жизни. Вместе с тем видна и ограниченность этой программы. От духовенства ожидалась работа на максимуме возможностей, что в систематическом режиме исключено. Такая ситуация являлась следствием низкого уровня индивидуализированной религиозности подданных, поскольку её развитие приводит к активизации деятельности самих верующих, к более широкому участию их в различных аспектах жизни прихода. Однако, в условиях конфессиональной конкуренции, давления, хотя и сдерживаемого законом, секулярных идей, недостаток инициативы на уровне приходов требовалось компенсировать деятельностью клира.

Одна из ключевых ролей не просто в развитии церкви, но и буквально в её сохранении, по-прежнему принадлежала проповеди. «Гораздо большее значение в деле ограждения паствы от иноверных влияний <…> имеет деятельность пастыря <…> Самая обычная форма проявления