Обыкновенная семейная сцена - Максим Юрьевич Шелехов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пряников потоптался на месте, поправил галстук, зачесал волосы на висках. Андрей Константинович продолжал тем временем:
«Только вчера я был у Милы. Нашел ее «интересной какой-то». Она мне сказала, что устала, что так устала меня с кем-то делить! Мне это было непривычно от нее слышать, я очень смутился и отметил про себя, что надо будет поразмыслить над этой новостью, хорошенько поразмыслить, в скором времени, потом. Пока же ответил пошлостью, сказал: «Какая муха тебя укусила?» Я ужасно опошлел и извратился за этот год, Митя, во всех отношениях. Затем следовало от нее: «Ты меня любишь?» – она произнесла эти слова с необыкновенной серьезностью. ―«Конечно, люблю, что за вопрос!» ―«Больше жизни?» – настойчиво интересовалась Мила. Без всякой задней мысли я отвечал: «да». ―«Произнеси эти слова», – требовала Мила. ―«Люблю тебя больше жизни. В чем дело?» – я был в недоумении. Но простодушной Миле более ничего не требовалось от меня слышать, ни говорить самой, она уже была вполне кошкой, и, довольная, ласкалась ко мне, шалила. Я очень скоро забылся. А сегодня… сегодня Мила навестила Тоню»
Андрей Константинович опять схватил себя за волосы на голове в районе затылка и закусил нижнюю губу.
«Я не мог поверить, чтобы во весь год она ни о чем не догадывалась, – заговорил он вновь, спустя, может, минуту. – Я привык считать Тоню «мудрой женщиной», которая… которая всё понимает. «Могло ли столь обыкновенное дело так сильно ее взволновать? – долгое время сегодня думал я. – Для чего весь этот спектакль?» Меня удивлял ее характер, по моим соображениям, сегодня она превосходила самую себя, во много раз. Я злился на нее, понимая, что, в сложившейся ситуации, не имею никакого морального права ей прекословить и препятствовать. Я возмущался ее способностью злоупотреблять моею совестливостью. «Банальная, глупая месть, – думал я. – Это что-то в ней накопленное». А потом… в один момент меня как будто пронзило. Митя, в жизни у меня не было скверней минуты. До крайности неприятное чувство, я хочу тебе сказать, вдруг вполне осознать себя подлецом и предателем. Никакое это было в ней не накопленное, понял я, это был шок для нее, преданной, доверчивой, настоящий удар, от которого не долго, я думаю, помешаться. Я бы на ее месте непременно и окончательно сошел бы с ума, это я теперь, все осознав, способен так думать. А она еще как держалась! Бедная!..»
Андрей Константинович говорил горячо, с вдохновением исповедника, был момент, смотрел почти одержимым, и, уж конечно, мало походил на самого себя. Ночь, проведенная без сна, в совокупности со всеми переживаниями, угрызением совести в том числе – все это определенно сказывалось на нем, также и влияло на ход его мыслей. Не удивительно, что дошло дело чуть не до метафизики в его повествовании.
«И ведь это сочувствие к человеку мной оскорбленному, пришедшее с полным осознанием своей вины, далось мне почти случайно, – говорил Андрей Константинович, – послужило мне как будто озарением, – можно было бы сказать, что чудесным, если бы оно не было столь пугающим. Такое озарение в приступе малодушия поспешишь отогнать от себя, по добру по здорову, чтобы опять вернуть себе… чтобы вернуть себе муку бессознательную, потому что: как это, чтобы от самого себя тошнило? – такое ощущение, согласись, не желательно, пусть лучше просто тошнит. А, сделаешь подлость, тошнить так или иначе, будет, это нужно препорядочно деградировать, чтобы в достаточной мере изолироваться от этого чувства. Но подлец по существу своему уже развитая личность, согласись, поэтому, юли не юли, а плохо будет. И сколько врагов будет! Потому что, кому сделаешь подлость, тот первый тебе и враг. А у закоренелого подлеца так вообще мания врагов копить. Я не утверждаю, что в том числе состою, но то, что я сегодня на Тоню свою как на врага смотрел, это так, и за что, за то, что я ее обидел? За то, что я ее обидел, в уме своем я изощрялся ей вины придумывать! Нет, как не крути, а подлость изобретательна… – Словом, видно было, что и впрямь «много сегодня думал» человек. Он и еще говорил что-то в том же духе, но Пряников к тому моменту уже потерял всякую нить, и почти даже не различая голоса Андрея Константиновича, с каким-то тоскливым, тяжелым чувством витал мыслями далеко, в глубине неба, где-то на уровне звезд, которые, к тому времени, уже постепенно начинали гаснуть. В какой-то момент он очнулся, ощутив на себе внимательный, выжидающий взгляд Игнатова.
–Скучно сегодня со мной, правда? – произнес тот без всякого укора.
–Нет, что ты!
–Весело? – спросил Андрей Константинович, улыбнувшись. Улыбнулся и Пряников, виновато. «Эх, как это я так срезался? – думал он про себя. – Завис. Надо разговор возобновить, проявить заинтересованность, а то неудобно».
–Ну, так как, ты веришь в жизнь после смерти? – прервал наступившее молчание Пряников.
–Ах да, я же так и не сумел свою мысль развить, я собирался на собственном примере… Послушай, Дима, вот ты нам сегодня сказку рассказывал…
–Ах, Андрюша!..
–Да погоди ты сокрушаться! – поспешил успокоить Андрей Константинович уже успевшего принять трагический вид Пряникова. – Я к тому, что и сам рассказать тебе сказку хочу. Сочинил этой ночью. Это сказка по нашей теме. Будешь слушать?
–Буду.
–«Справедливости ради» – ее название.
«Справедливости ради» – фантазия Игнатова
Представь себе, умирает один человек. Случай повсеместный и до того обыденный,
