Шпионы и солдаты - Николай Николаевич Брешко-Брешковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это было давно. Нынешний главковерх был тогда капитаном генерального штаба и служил среди этих самых мусульманских бойцов, которые живописными изваяниями в белоснежных папахах гордо стояли внизу.
В то время англичане обратили чрезвычайное внимание свое на Афганистан — не дававший им покоя путь русских в Индию. Деньгами и агитацией фанатизировали они афганцев против соседей, а вдоль русской границы возводили форты и даже целые крепости. Об этом знали у нас, но не знали ничего определенного. Тщетно пытался генеральный штаб проникнуть в тайну англо-афганских сооружений и военных мероприятий.
Посылали разведчиков из "туземцев". Одни возвращались, не умея ничего толком рассказать и объяснить, большинство же не возвращалось совсем. Схваченные и обвиненные в шпионаже, они были заживо сварены в гигантских котлах с кипящим маслом…
Капитан Корнилов добровольно взялся сделать глубокую и тщательную разведку.
Сын сибирского казака от матери калмычки унаследовал он монгольскую внешность с шафранным цветом лица и узкими, косо прорезанными глазами. Он имел некоторую возможность не быть разоблаченным афганцами, по крайней мере тотчас же. Вдобавок еще он владел в совершенстве несколькими местными языками до афганского включительно.
С собой взял он двух верных джигитов-туркменов. Все трое, одетые по-туземному, в халатах и бараньих шапках, ночью перешли границу. У Корнилова под халатом был револьвер, маленький альбом и фотографический аппарат.
Шесть недель о них ни слуху ни духу. В Ташкенте уже считали Корнилова погибшим, сваренным в котле с кипящим маслом. Но он вернулся и привел обоих джигитов. Его альбом весь испещрен был "кроками" возведенных английскими инженерами фортов, а десятки фотографий дополняли эти ценные "кроки".
Но подвиг Корнилова не был оценен в Петербурге. Хотя Корнилов и получил какой-то незначительный орден, однако вместе с этим ему объявлен был выговор "за самовольный переход афганской границы без надлежащего разрешения высших военных властей".
Но это не обескуражило маленького, худощавого капитана с загадочным лицом китайского божка — он рисковал своей жизнью не во имя наград, а во имя России.
И так же для России исследовал он значительно позже с конвоем из нескольких казаков мертвые пустыни китайского Туркестана, куда до него не проникал ни один белый человек.
КОРНИЛОВ НАСТОЯЛ НА ДИКОЙ ДИВИЗИИ
Савинков знал про это, знал и про легендарное бегство Корнилова из австрийского плена. Знал, что на этого человека можно смело рассчитывать. А как мало вообще людей, на которых можно рассчитывать! Савинкову, воспитанному в революционном подполье, с его предательством и ложью, это было особенно знакомо. Как и все хитрые, скрытные люди, Савинков начал с наименее интересного ему, а самое интересное приберегал напоследок.
Закурив сигару и поглядев на свои розовые отшлифованные ногти, он спросил:
— Лавр Георгиевич, каково положение на фронте? Что говорят последние сводки?
— Никогда еще ни одна армия не была в таком постыдном положении, — ответил главковерх, — постыдном и, вообще, я бы сказал, это что-то дико чудовищное! Армия перестала существовать как боевая сила не от натиска, не от поражения, а от агитации… Рига может пасть со дня на день.
— Как? — удивился бы, если бы мог удивляться этот холодный, выдержанный человек. — Там жиденькая цепочка немцев, наша же Двенадцатая армия самая многочисленная изо всех.
— Да, мы кормим 600 000 ртов на Рижском фронте, — согласился Корнилов, — в окопах же наших еще более жиденькая цепочка, чем у немцев. Неудивительно, если в этих же самых окопах агент-прапорщик Сиверс издает для солдат коммунистическую газету.
— А почему вы не прикажете его арестовать?
— Я приказал большее — повесить его, но он пронюхал об этом и скрылся…
— А на австрийском фронте?
— На австрийском начинается выздоровление. Особенно после расстрелов. Солдатские орды превратятся вновь в армию, но при одном условии: при уничтожении Совета рабочих депутатов. Пока там у вас, в Петрограде, имеется этот гнойник, мы бессильны, и не только Ригу, но и коротким ударом немцы могут взять Петроград.
В последнее сам Корнилов не особенно верил и сам не особенно допускал, но ему нужен был моральный эффект, и он достиг своего. Бледное, как бы застывшее навсегда, малоподвижное лицо Савинкова отразило какое-то подобие волнения.
— Падение Петрограда? Столицы? Это был бы неслыханный скандал и позор! Что сказали бы наши союзники? Нет, нет, этого не может быть, — и холодные светлые глаза Савинкова встретились с узенькими монгольскими глазками Корнилова.
Корнилов пожал плечами.
— В Петрограде сто двадцать тысяч обленившихся, развращенных шкурников в военной форме и ни одного солдата! Кто мог бы оказать сопротивление немцам? Юнкера? Но грешно и преступно посылать на убой лучшую военную молодежь, эти наши кадры нашего будущего, с тем чтобы растленная, обленившаяся сволочь продолжала тунеядствовать и грабить…
— Да, это более чем страшно… — задумался военный министр. — Тогда… тогда отчего бы вам, Лавр Георгиевич, не усилить петроградский гарнизон какими-нибудь свежими, боеспособными частями?
— Это единственный выход, — ответил Корнилов.
И оба помолчали, глядя друг на друга. И теперь только Савинков понял, что Корнилов сознательно преувеличивает опасность и что усилить петроградский гарнизон желает не столько против немцев, сколько для расправы с Советами…
И хотя в этом же самом кабинете на ту же самую тему эти же самые собеседники уже поднимали разговор, но чувствовалось, что Корнилов потому ходит вокруг да около, что не доверяет Савинкову. Для него Савинков хотя и не Керенский, конечно, хотя и стоящий за дисциплину в войсках, но все же революционер, существо малопонятное и чуждое.
Савинков решил разбить лед сомнений. А это он умел при желании. Голос его зазвучал подкупающей теплотой:
— Лавр Георгиевич, я, как говорят французы, человек "трудный". Я вообще мало кого уважал в своей жизни, но вам я отдаю должное. Вы большой солдат и большой патриот… Вы научили меня думать о генералах несколько иначе, чем я думал до сих пор. Дадим же друг другу аннибалову клятву действовать вместе плечом к плечу во имя России! Сбросим маски, сбросим иносказательность. Наши мысли сводятся к одной точке — Смольный! Вашу руку!
И через письменный стол потянулись и соединились в пожатии крупная, холеная, узкая рука военного министра и маленькая смуглая рука главковерха.
Савинков прибавил:
— Александр Федорович с нами. Я убедил его, убедил, наконец, что невыносимо глупо и унизительно положение Временного правительства рядом с совдепом, этим филиальным отделением германского штаба. И от имени его, Александра Федоровича, я приехал к вам и его именем говорю: давайте общими силами раздавим гадину!
