Одна лошадиная сила (повести) - Ирина Стрелкова

— Ремонт был несложный?

— Несложный я сам ребятам делаю, — пробурчал Гиря.

— Значит, сложный?

Гиря молча кивнул.

— Значит, Игорь Шемякин у себя во дворе в ту ночь около двенадцати и после занимался ремонтом мотоцикла?

Гиря опять молча кивнул.

— Имя, адрес владельца мотоцикла?

— А вам зачем?

— Здесь вопросы задаю я! — напомнил Фомин.

Гиря сел прямее, достал из кармана платок, вытер мокрое от пота лицо и сказал с удивившим Фомина достоинством:

— Задайте ваши вопросы мне. За своих ребят я сам отвечу. Если надо, перед судом. У этого, который ремонтировался… у него отец неродной… Ему и так несладко, а тут вы придете… — Гиря умолк, Фомин тоже молчал, ему сделалось стыдно, что он так жестко напирал на помощника мастера Николая Гиричева. — Я и без вопросов… — продолжал Гиричев, — … Игорек и этот, наш… Они до полпервого возились. Моторчик старенький на мопеде. Ничего, наладили, заработал… Игорек сразу выключил моторчик и объяснил, что люди спят… Мотай домой без лишнего шума, на своей тяге… Наш, значит, выехал со двора на своей тяге, а через несколько домов остановился. Хотел еще разок проверить моторчик… Боялся очень… Я ж вам говорил, у него отец неродной… Только он хотел включить…

На столе Фомина зазвонил телефон.

— Минуточку! — Фомин взял трубку.

Звонили из ОБХСС.

— Николай Павлович, тут у нас есть кое-что про Мишакова. Зайди. Очевидно, имеет прямое отношение к случаю на Фабричной.

— Спасибо, зайду. — Фомин опустил трубку на рычаг и сказал Гиричеву: — Продолжайте… Что же случилось в тот момент, когда этот ваш остановился, чтобы еще раз проверить мотор?..

Закончив разговор с Гиричевым, Фомин дал ему расписаться внизу стандартного бланка допроса свидетеля.

— Никому ни слова! — предупредил Фомин.

Гиричев поспешил скорее убраться из милиции. Фомин отправился по соседству, в ОБХСС. Там он пробыл довольно долго и вернулся к себе в приподнятом, боевом настроении.

VI

Володя оторопел. Уходя на прогулку, он оставил невидимку мирно спящим. Не прошло и двух часов — невидимка исчез. На его койке лежал совершенно незнакомый человек с остроносым лицом, сплошь в желто-синих пятнах.

Володин ошалелый взгляд вызвал на желто-синем лице ироническую гримасу. На койке Горелова лежал сам Горелов. «Как нелепо, что я его не узнал! — пронеслось в голове Володи. — Сгорал от нетерпения увидеть наконец невидимку без бинтов, ожидал этого со дня на день, а случилось давно ожидаемое — и я Горелова не узнал. Другое лицо, другой человек. В бинтах Горелов был, если можно так выразиться, красивей…»

— Поздравляю! — с чувством произнес Володя. — От всей души.

— Было бы с чем, — кисло отозвался новый Горелов.

— А я вас не узнал, — бойко болтал Володя, укладываясь на свою койку. — По народным приметам, быть вам богатым. Впрочем, это уж не такое счастье, — беззаботно продолжал Володя. — По народной пословице, богатому сладко естся, да плохо спится. А Сенека считал, что высшее богатство — это отсутствие жадности… — Покосившись незаметно на соседа, Володя увидел, что Горелов закрыл глаза. Делает вид, что уснул.

Приподнявшись на локте, Володя внимательно вглядывался в незнакомое лицо. Пребывание в одной палате, общий больничный быт, схожие сны про погоню — все это, как и предполагал Володя, способствовало проникновению в глубь характера Саши Горелова. Но Володя и не предполагал прежде, что сможет так сильно привязаться к замкнутому, необщительному соседу по палате, так всерьез проникнуться его интересами, которые Володя все лучше понимал, несмотря на скрытность Саши Горелова.

Больничная жизнь шла своим чередом. По утрам неизменно появлялся в дверях краснокожий улыбающийся Куприянов с двумя банками козьего целебного молока. Горелов перестал спрашивать, зачем шофер все ходит и ходит к нему и к Володе. Горелов послушно выпивал, подбадриваемый Володей, свою банку молока. При этом у него делался взгляд ничейной собаки, которая не верит ласке и всегда ожидает подлости от человека.

После Куприянова забегала по дороге на работу Лена, заваливала Сашину тумбочку вкусно пахнущей домашней снедью.

— Мама специально для тебя пекла! — приговаривала Лена, пичкая больного. — Папа специально для тебя достал в закрытом буфете!

Володя догадывался, что в семействе Павла Яковлевича Мишакова отношение к Горелову круто переменилось. Не потому ли перестал бывать робкий, запуганный Анатолий Яковлевич?

«А где же друзья-ровесники? — размышлял Володя после ухода Лены. — Почему они не идут? Одноклассники, товарищи по армейской службе, ребята из цеха?.. Хоть кто-нибудь?!»

От цеховой общественности к Горелову однажды явилась заполошенная тетка, ни о чем его толком не спросила, выложила на тумбочку профсоюзные дары — торт, бутылку лимонада, кило яблок — и была такова.

Как-то раз Володя застал в палате тихую старушку. Она оказалась квартирной хозяйкой Саши Горелова. Принесла пачку печенья, банку компота своего приготовления и долго извинялась за старика, он не мог прийти, гипертония высокая… Потом стала жаловаться на нового квартиранта. И грубый он, и музыку заводит, и ног не вытирает. По ее жалобам Володя понял, каким прекрасным, тихим, услужливым квартирантом был Горелов.

«Но если Саша отказался от комнаты у стариков, — размышлял Володя, — это означает, что из больницы он отправляется к Мишаковым… Следовательно, со дня на день надо ожидать появления в палате самого Павла Яковлевича».

Павел Яковлевич появился таким манером. Широко распахнул дверь, оглядел палату, заулыбался:

— Салют, молодые люди! Вы, оказывается, роскошно устроились! Номер люкс! А я-то слышу дома с утра до вечера жалобные разговоры: больница, койка… Невольно вообразишь что-то вроде барака, палату человек на сорок, хрип и стон… Кошмар, одним словом.

Вид Богатого Мишакова полностью соответствовал описанию, данному Валентиной Петровной. Одет просто, никакого шика. В толпе не выделишь, не обратишь внимания. «Но, — сказал себе Володя, — там, где ему надо, Павел Яковлевич Мишаков будет встречен так, как ему надо. Что-то в нем есть этакое… Уверенность, властность. И обаяние… Несомненное обаяние. Лицо неинтеллигентное, грубоватое, но никак не тупое, не хамоватое, в глазах светится ум, улыбка подкупает…»

Павел Яковлевич взял табурет, стоящий возле постели Горелова, вынес на середку палаты, сел, уперев в колени крупные руки мастерового человека.

Володя схватился за костыли. Надо оставить Сашу наедине с отцом Лены. При свидетеле Богатый Мишаков все равно говорить о деле не станет. Володя поковылял из палаты. Но не тут-то было. Костыли у него отобрали и поставили на место.

— Не беспокойтесь, вы нам не мешаете. У нас с Сашей секретов нет. Я пришел к нему, чтобы хоть сейчас увезти из больницы к себе домой. Я, Саша, вовсе не снимаю своего предложения, хотя ожидал увидеть тебя в несравнимо худших условиях. Конечно, больница есть больница. Домашняя обстановка намного приятней. Однако здесь у тебя постоянное врачебное наблюдение… — Павел Яковлевич взглянул на Володю, явно ища поддержки. — И сосед, как я вижу, подходящий по возрасту, не какой-нибудь скучный пенсионер. У вас тут, конечно, разговоры интересные… Новые книги, новые фильмы… Третьим к себе не возьмете? Я бы недельку полежал, отдохнул. — Мишаков посерьезнел, сочувственно кивнул на Володину загипсованную ногу: — Вы, как я вижу, с очень серьезной травмой. Не мешало бы из больницы прямиком куда-нибудь в Мацесту, понежить косточки… Где же это вас так угораздило? Саша не помнит, что с ним было, а вы?.. Надо полагать, спортивная травма? Неудачный прыжок с шестом?

— С лестницы загремел, — сообщил Володя с максимальной сдержанностью, сопротивляясь стремлению Павла Яковлевича перевести беседу на его дела.

— Лестница высокая? — спросил Мишаков, выразительно вскидывая руку.

— Пять метров.

— Вам повезло. Я знаю человека, который поскользнулся у себя в доме, на огурце собственного засола, и сломал позвоночник.

Горелов продолжал хранить упорное молчание. Павла Яковлевича это не смущало. Он становился все раскованнее и общительнее. Володя, как бычок на веревочке, упираясь, но покоряясь, рассказал ему про себя, про музей, про Пушкова. «Уж не спросит ли он меня сейчас про „Девушку в турецкой шали“ и про кражу в клубе? — думал Володя. — Я бы, ей-богу, не удивился… Он может и об этом спросить!»

Но до таких расспросов все же не дошло. Павел Яковлевич стал рассказывать про свою жизнь на Крайнем Севере. Себя в герои не произвел, выставил в юмористическом плане.

«Умен, — думал Володя, почти любуясь Павлом Яковлевичем. — Умен и тонок… Какой разительный контраст между братьями! Ничего общего. И как по-разному они явились к Горелову. Один утирал слезы, другой — с шуточками. Робкий Анатолий Яковлевич относится к Саше по-доброму, самоуверенный Павел Яковлевич открыто говорит Фоме о том, что Саша ему неприятен. Да-а-а… Тут есть над чем поломать голову. Особенно если вспомнить, что тетя Луша — а значит, и многие в Посаде! — считает Анатолия Яковлевича злым завистником. А Павел Яковлевич в милиции развивал теорию о бедности и зависти, явно имея в виду собственного брата-неудачника…»