Ветер с горечью полыни - Леонид Левонович

Фигура приближалась. Шел человек неторопливо, прихрамывая. Значит, он! В последние годы Сыродоев стал немного хромать, поскольку много пришлось походить по деревням бывшему финагенту. Костя подготовил ружье, сунул вперед шершавый язычок предохранителя. Напрягся весь, как струна. О себе, что будет с ним после выстрела, не думал. Главное — отомстить обидчику. Сквозь тучи пробился краешек месяца, а потом вылущилась во всей первородной красе полная желтовато-белая луна. При свете луны Костя убедился — это Сыродоев. Услышал, как шумит, пульсирует в висках кровь, крепче прижался к вербе, чтобы его загодя не заметил обидчик. Сыродоев миновал вербу, и тут неожиданно услышал:

— Иван Егорович! Подожди, — негромко произнес Костя и сам не узнал своего голоса. И показалось ему, что крикнул на всю деревню.

Сыродоев резко, испуганно повернулся, попытался было спрятаться за дерево, но Костя опередил — бабахнул выстрел, за ним второй.

— Вот тебе за лося. За обман. За все остальное. Мой приговор!

Сыродоев, должно быть, уже не услышал этих слов. Он скорчился, застонал и осел вниз.

Костя бросился бежать, петляя, словно заяц, между деревьев. Оглянулся — на автобусной остановке и на дороге никого не было. Он выбежал на тропинку, выводившую напрямик через сад на Хатыничский большак. Бежал, пока не начал задыхаться. Свернул в сад, старый, еще панский, там-сям росли и молодые деревца. Костя прислонился плечами к старой кривой яблоне. В свете луны ее голый ствол казался матово-белым, как оловянный. Отдышался, успокоился, вытащил бутылку вина — обрадовался, что не потерялась. Дрожащей рукой откупорил, поднес к губам. Кое-как приладился, глотнул раз, другой. Передохнул, огляделся — нигде никого, прислушался — ни звука. Допил вино. Отшвырнул пустую бутылку, она упала торчком. В лунном свете стеклянное горлышко поблескивало, как дуло ружья.

В Костиной душе начиналась буря. Куда бежать? Может, повернуть домой? Никто не видел, как он стрелял. А вдруг Сыродоев выживет, выдаст его. Все и так поймут, сделают экспертизу: из двустволки недавно стреляли, калибр подходит. Начнется следствие, суд и… вышка. Приплюсуют браконьерство. Нет, домой возвращаться не следовало. Разве что попрощаться с Ксеней, покаяться за грехи, что руку поднимал на нее по пьяни. Начнет голосить на всю деревню. Идти к матери? И ей мучения принесет. Вот кабы документы имел, доллары, рванул бы в Аргентину к отцу. И тому лишние заботы. Куда девать сына-алкаша? Ну, с водкой можно завязать. И работать Костя умеет. Да не видать ему Аргентины как своих ушей.

Он стоял, обняв старую яблоню, все сильнее ощущал в ногах колоссальную усталость и слабость, сердце тяжело такало за грудиной. Холод добирался до взмокшей спины — вспотел, когда бежал от деревни. Костя перезарядил ружье, заложил два заряда — ствол клацнул, зажав патроны, будто обрадовался новой порции смертельного груза. «Мне хватит одного, — шевельнулась мысль. — А второй, может, для Бравусова? Чтобы рук больше никому не ломал. Нет, пусть живет». Слышал от Ксени, что Марина Сахута нашла с ним счастье. Всплыло в памяти, как угощал Бравусов маленького Костика конфетами. Когда стал взрослым, Костя понял, что участковый ездит к ним не просто так. Однажды он подсмотрел, как мать целовалась с Бравусовым. Ухаживания участкового не нравились Косте, но матери об этом он никогда не сказал ни слова.

И все же Костя направился в сторону Хатыничей. Сперва шагал по дороге — тут после Чернобыля положили асфальт, а потом повернул влево, к ферме. Но и туда заходить ему не хотелось. Стоять или сидеть не мог, даже тянуло лечь. Он вспомнил, что за фермой на лугу, возле Бургавцова кургана, стоит стог сена. Возле Хатыничей траву не косили: считалось, что там повышенная радиация, хоть коров пасли, поскольку трава была высокая, густая. Коровы охотно поедали ее. Молоко от этих буренок смешивали с продукцией другой фермы, что за Белой Горой. Как-то по весне мать показывала ему Бургавцов курган — его верхушка торчала на сплошь залитой водой пойме Беседи.

Он обошел ферму слева, подальше от деревни. Тут рос молодой, густой, как щетка, сосняк, был неглубокий, широковатый ручей. Весной тут бурлила талая вода, летом роскошествовала густая, как шерсть, трава. Некогда старик Артем, Аксенин отец, рассказал Косте, как в сорок третьем посоветовал красноармейцам — попросили его партизаны, — где ловчее перейти Беседь, проползти по лугу, по этому ручью обойти Хатыничи, пробраться в тыл, в Галное болото. Там солдаты окопались за низкими ольховыми кустами. Немцы укрепили деревню, поскольку она прикрывала Саковичский большак, по которому отступали другие войсковые соединения. И вот на рассвете с криками «Ура!» основные силы форсировали Беседь и ринулись в атаку. Тогда и секанули пулеметы с тыла. Обходной маневр решил судьбу той операции. Сберег десятки советских воинов.

Давно нет красноармейцев, нет советских воинов. Развалился Советский Союз. А куда же делись советские люди? И он, Костя Воронин, был советским человеком, передовиком, победителем социалистического соревнования. А теперь он — браконьер и убийца. Убийца лося, убийца человека. Бывшего фронтовика. Бывшего финагента, заведующего фермой, председателя сельсовета, депутата. Уважаемого в деревне человека. Однако же он обманул Костю, не сдержал слова. Выжимал из людей соки, взыскивал безжалостно недоимки. А разве другой не взыскивал бы? Было бы то же самое. А может, с еще большей жестокостью. В войну уцелел. Ранен был. А я застрелил его, как собаку. Кто мне дал на это право? Никто мне такого права не давал. Я мстил за обиду…

Но чем больше рассуждал Костя, тем обида его как-то мельчала, будто усыхала, таяла. Словно полная луна высветила ее по-новому. Вот теперь у Кости нет выбора. И это высветила луна своим жутким мутно-белым мертвым светом. Сдаваться властям — вышка, лишние муки, пока вынесут приговор. Так лучше самому все решить. Костя был в шоковом состоянии и все же понял: у него есть только два варианта — либо идти в милицию и после суда — на тот свет, либо попрощаться с жизнью сегодня без лишних мучений. Жизнь для него утратила смысл.

Тем временем он дотащился до стожка сена. Зашел с торцевой стороны, от Беседи, больше всего освещенной луной. Надергал слежавшегося сена, ощутил запах не то чабреца, не то ромашек, снял с плеча ружье, примостил его справа, словно опасался какого-то нападения или собирался поохотиться на зайцев, частенько прибегающих к стогам сена. Сел, вытянул усталые ноги, закрыл глаза. Прислушался — нигде ни звука. Будто все в природе одеревенело под мертвенно-желтым лунным светом. Но вдруг ухо уловило далекий собачий лай — должно быть, в Хатыничах заливалась мелкая собачонка. От Беседи послышались другие звуки, какой-то приглушенный шум. Точно Костя не мог определить: шумит ли где-то на перекате вода, или шумит в его ушах, поскольку ощущал, что голова тяжелая, затылок будто налился свинцом. Почувствовал, что голова начинает кружиться, казалось, он поднимется и сразу упадет. Пошевелился, покрутил головой, сено зашуршало, в нос дохнуло ароматом луговых трав. А еще показалось, что сено дышит летней теплотой.

Как хорошо пахнет сено, подумал Костя, должно быть, моя последняя радость. Однако же и в этом душистом сене — смертельные нуклиды… Мелькнула мысль об Аксене. Как-то в подпитии Вольгин Петька-байстрюк похвастался, что в копне сена испортил Хадорину Ксеню. Дошла молва и до Костиных ушей. Он возненавидел Петьку, но что ему сделаешь? Драться с ним? А чего Ксеня пошла туда ночью? Может, все произошло по доброму согласию. Кобель не вскочит, коли сучка не захочет. Тогда Костя впервые отлупил жену, с которой до этого жили тихо-мирно. Одной из причин бездетности Аксени начал считать тот давний грех в копне сена.

Теперь, сидя в стожке, глядя на огромную луну, прежние заботы и тревоги показались Косте мелкими, никчемными. Он только что лишил жизни человека. Уважаемого, заслуженного, бывшего фронтовика. А теперь он, Костя, должен решить и свою судьбу. В одном он все больше убеждался: жить ему не хочется. Мысленно подивился живучести отца, который в далекой Аргентине снова пустил корни, свил гнездо, имеет жену, детей и внуков. А у Кости есть только жажда напиться, чтобы забыть про все на свете. В конце концов у него осталась одна забота: как лишить себя жизни. Ответ и на этот вопрос оставался один: рядом под рукою двустволка, в которой притаились две пули с тупыми наконечниками. Они ждут своего часа.

Внезапно Костя услышал странные звуки из леса. Какой-то приглушенный клич: угу-ух! угу-гу-гух! Через некоторое время ему кто-то отозвался: угу-ух! Ему сделалось жутко, почувствовал, что аж волосы зашевелились под шапкой. «Неужто это меня кличет кто-то? — у Кости заледенело все внутри от этой мысли. — Может, душа Сыродоева зовет? А может, у меня разум бунтуется? Значит, пора. Надо стянуть правый сапог. Поцеловать дуло ружья…» Костя еще прислушался и до него дошло: перекликаются сычи где-то за Бабьей горой. А может это желна кричит? Но теплей на душе от этой догадки не стало. Холод словно ледяными обручами сжимал его тело. Костя поднялся, вскинул на плечо ружье и начал топать вокруг стога. Сделав круг, остановился, глянул на луну. Казалось, будто огромный матово-белый рубль застыл на небе, но вместо герба государства, бывшего великого и могучего, на нем бледно-серый силуэт: аккурат кто-то держит кого-то на руках. Лунный силуэт будто притягивал Костю: некогда в детстве мать говорила ему, что это брат убил брата, поэтому Бог заставил убийцу носить покойника на руках.