Отчий сад - Мария Бушуева

Так и с Митяем будет, точно. Будто никогда мы не лежали с ним в одной постели, не болтали нежные глупости…

А вот и его дверь.

* * *

Из окон мансарды виден большой луг, заканчивающийся неровным лесочком и одно-двухэтажными домами: именно по изогнутой легкой дугой улочке, которую издалека невозможно разглядеть, и проходит новая граница между надвигающимся городом и отступающей областью.

note 255 Порою по вечерам от дальних деревьев и маленьких домов начинает ползти по лугу туман. Сначала он только медленно выбирается оттуда, как ответный десант, на первый взгляд, слишком слабый по сравнению с мощной городской армией. Но постепенно он расширяется, точно черпая из небесного источника свою силу, и вот уже медленные неровные сполохи его, одни быстрее, другие чуть тише погружают траву, кустарник, все встреченное на пути в свой облачно-молочный плен, поглощая за метром метр и упрямо надвигаясь на красно-кирпичные дома.

И Дмитрию всегда кажется, что останавливается туман именно перед асфальтированной дорогой, проходящей невдалеке от его дома. Но, конечно, это всего лишь иллюзия, и наблюдающему за туманом, предположим, из высокого окна более отдаленной от луга многоэтажки хорошо видно, что и мансарда Дмитрия уже плавает в молочной реке…

Молочные реки, кисельные берега.

— Почему кисельные? — спрашивает Юлька.

— Не знаю.

— Ты все знаешь. Дмитрий переехал сюда года три назад, когда они решили с Катериной существовать отдельно друг от друга. Продав две квартиры, родительскую и свою, она приобрела себе однокомнатную возле метро Парк Культуры и дом в деревне, который до сих пор бесконечно переделывала. В ванной комнате у нее пол с подогревом, в огромной гостиной (она убрала все стены) живописный серый камин, отделанный старинными изразцами, наверху две комнаты в стиле кантри, минималистская спальня, просторная светлая мастерская и небольшая библиотека.

Деревня, которую Катерина выбрала, сразу напомнила Дмитрию Легалово — место, где подолгу жил ее отец.

— Именно Легалово и соединило нас с тобой, — как-то сказала она еще в пору их совместного существования. note 256 * * *

…Старый дом все глубже погружался в деревья: тяжелохвойные, они обступали дорогу, по которой подъехала машина, и распространяли густой воздух своего дыхания. И молчали. Не просто потому, что не было ветра, но чудилось: нелёгкое хмурое молчание исходит от стен самого дома, от его небольших окон, от узкой тропинки, когда-то пролившейся между пожелтевшей травы и навек застывшей, от проржавевшей сетки железной кровати, закрывающей пробоину в покосившемся заборе.

— Мы были здесь с тобой десять лет назад. Он вышел из машины, не обратив внимания на то, с ка ким выражением лица произнесла Катерина эту значительную по интонации фразу. И встал, подняв голову к небу: вершины деревьев резко были очерчены светом вечерним. По оранжевой полоске заката скользили фиолетовые обрывки растаявшего вдалеке горбатого каравана облаков.

— Ты тогда ещё сказал, что я целуюсь на четвёрочку с плюсом. Он перевёл взгляд на неё — и улыбнулся, именно в тот момент догадавшись: ей нравится доставать из пожелтевших от времени конвертов засушенные между старых писем иглы былых обид, тут же осыпающиеся от прикосновения, но все-таки успевающие еще раз уколоть кожу…

В сенях пахло сыростью, словно застывшая, темнозеленая вода, уже затопившая остальной мир, когда-то принадлежавший его хозяину-художнику, напоследок отвоевывала у земли и его покинутый дом.

В комнате на кровати было откинуто одеяло и светилась свежая простыня, как голубоватая ракушка, наивно попавшая в эту застоявшуюся, темную глубину, а на свежей наволочке пестрели прибрежной галькой ситцевые цветочки.

Он, едва войдя, сразу понял, зачем они приехали сюда. Впрочем, скорее всего, он знал это сразу.

note 257

— Я ночевала здесь сегодня одна, — Катерина подошла к кровати и поправила одеяло. Он почувствовал: конечно, лжёт. Приехала утром и застелила постель так, будто провела ночь одна, в дачном домике, под гудение сосен и шелест берёз. Гудение и шелест — только и есть у Природы, гудение и шелест.

— Отец в последнее время редко сюда приезжал. — Она включила старенький самовар. — Он умирал очень тяжело, кричал, что все хотят его смерти…

Митя слушал её с сочувствием: старика Николаева было очень жаль. За что наказывал он себя предсмертными муками? Если только за искусственную картину жизни, которую для себя создал, чтобы прожить достаточно благополучно? Видел то, что хотел видеть, молодежь казалась ему всегда «смелой и передовой», собственная дочь «трудной, бескомпромиссной, предельно честной», а соцзаказы — «необходимым средством воспитания»…

И всё равно жаль.

— Хочу пить, — Катерина поставила на стол, застеленный выцветшей клеенчатой скатертью, белые керамические чашки. — Тебе с лимоном?

— Нет. Они выпили по чашке чая

— Хочешь яблок?

— Яблок?

— Да, они маленькие, но очень вкусные.

— Попробую.

— Мне иногда кажется, что без твоей помощи я не смогу выбраться никогда из этого дома, — вдруг сказала она, — я затону в нем… …Они лежали в постели и грызли яблоки.

— Мне было очень хорошо. — Ему захотелось сделать ей приятное. И он тут же услышал, как звякнула успокоенно тонкая струна ее самолюбия.

— Хорошо — это как?

— Как будто промчался на мотоцикле между соснами!

— Странно. note 258

— Промчался на красном огне.

— Яблочки действительно ничего! — она села на кровати.

— Останемся здесь ночевать? — одно плечо выше другого. Белая узкая грудь.

— Мне нужно в город.

— А когда же будем делать сына?

— Что? — он удивился.

— Он будет таким же красивым, как ты. — Она опять прилегла на подушку, и ее волосы колыхнулись, точно водоросли.

— Красота моей матери была талисманом моего отца. А ты будешь моим.

— Пожалуй, нет, — он поднялся и подошел к окну. Ему пришлось наклониться, чтобы увидеть старинную монетку Луны. — Какие низкие подоконники.

— Я без тебя не могу, — она тряхнула волосами — и серебристый отсвет тут же запутался в их сети, а струна снова звякнула и зазвенела монотонно и тоскливо.

— Пожалуй, нет, — повторил он, прислушиваясь к звуку ее души, который уже не звенел, а рыдал — по щекам Катерины стекали слезы, а худые ее плечи вздрагивали.

— Так и правда можно в этом доме затонуть, — он подошел к ней, присел на корточки, как перед ребенком. — Только не надо этого делать, Катя! * * *

Катерине нравилось быть единственной художницей среди селян — она свела дружбу с местным «князем», владельцем крупной компании, построившим на крутом берегу реки свой замок. На «князя» батрачило полдеревни

— кто в его магазине, открытом, скорее всего, им лично для самого себя, кто у него в огромном доме с башнями, где требовались и горничные, и повар, и садовники для поддержания парка, разбитого по французскому образцу.

— Мне здесь прекрасно работается, — говорила Николаева, намертво забыв о своем обещании, данном когда-то Мите, «навсегда бросить кисть» и верно «служить его искусству ». Впрочем, в мелодии ее клятв всегда отчетливо note 259 слышались фальшивые и металлические нотки. — Варить каши и быть твоей душечкой — ни за что!..

Но Дмитрий не таил на нее обид. И ни на кого. Обида рождается лишь при включении человека в круг своего «Я» — в кольцо родных и самых близких людей, украшенное увлечениями, страстью к работе и помеченное обязательной пробой — личным счетом в банке. А он всегда свободно выскальзывал из окольцованной зеркальной комнаты, полной собственных отражений. И, одаренный от природы способностью легко и быстро прощать, так же просто разобрался и с обещаниями Николаевой: в борьбе были для нее все средства хороши, моралью она подменяла нравственное чувство и, воюя за обладание Дмитрием, не слишком-то разбиралась в средствах.

И простил.

Сейчас она очень хорошо выставлялась, предпочитая исключительно выставки-продажи.

— Да, продаюсь, как все, — в очередной свой приезд кричала она, швыряя на стол деньги, — а ты прячешься от мира, и что? Побежала за тобой слава? Это время таких, как я — активных и наглых! — Она пожала плечами. Часто жесты и слова у нее совершенно не совпадали. Оттиск ее индивидуальности в его душе никогда не получался ровным, наверное, именно потому, что в ней существовало внутреннее противоречие между ощущаемым и провозглашаемым. Последнее всегда побеждало, и ощущаемое отползало в сторону, свернувшись в мышиный комок гдето на окраине ее сознания, — оно было слишком слабым, чтобы отпечататься четко, о нем приходилось только догадываться, всматриваясь в неровный и оттого словно горбатый оттиск.