Богоборцы из НКВД - Олег Смыслов

Утром 8 апреля Тихон был, после предварительного обряда, доставлен архиереями на свою квартиру в Донском монастыре, где и предположены похороны», — сообщат «Известия» 9 апреля 1925 года (№ 081, стр. 4).

«Патриарх умер во вторник шестой седмицы Великого поста, — пишут А. Левитин и В. Шавров. — В среду, 8 апреля 1925 года, гроб с телом патриарха был установлен в Соборном храме Донского монастыря. Тотчас потянулись к монастырю длинные очереди, начались самые многолюдные в истории Русской Церкви похороны.

Год и три месяца назад, в январе 1924 года, Москва видела другие похороны — похороны В. И. Ленина. Аналогия напрашивается сама собой: в похоронах патриарха приняло участие не меньше людей, чем в похоронах Ленина. Прощание с покойным продолжалось и в том, и в другом случае в течение пяти суток — и в том, и в этом случае ни на минуту не прекращался нескончаемый поток народных масс к гробу. Очередь к Колонному залу Дома союзов протянулась от Охотного ряда к Страстной площади, очередь к Донскому монастырю тянулась к Калужской заставе. Каждый желающий проститься с покойным должен был в обоих случаях посвятить пять или шесть часов. И в январе 1924 года, и в апреле 1925 года многие москвичи проводили в очереди бессонные ночи. Следует отметить, что и социальный состав провожающих обоих покойных деятелей в последний путь не был столь различен, как это могло бы показаться на первый взгляд: многие участники похорон патриарха отмечают большое количество «бывших», как тогда любили выражаться, в очереди, тянущейся к Донскому монастырю. Однако нельзя забывать и о большом количестве рабочих, подмосковных крестьян, советских служащих».

Как утверждал лечащий врач патриарха, «за три месяца пребывания в лечебнице у него не было припадков грудной жабы, но организм был совершенно расстроен, и надеяться было можно лишь на некоторое продление его жизни, а не излечение».

И всё-таки по утверждению настоятеля храма Ильи Пророка в Обыденном переулке в Москве отца Александра Толгского, умершего в 1962 году, после признаний, сделанных ему во время исповеди одного из врачей больницы Бакунина, у него не было ни малейших сомнений в том, что патриарх Тихон был отравлен…

Из письма Е. А. Тучкова из Ростовской области сыну зимой 1940 года:

«Нахожусь сейчас в совхозе, в 60 км от железной дороги. Это поездка не то, что первая в Ивановскую область очень трудная. Мне надо обслуживать лекциями 7 совхозов, а они друг от друга находятся на расстоянии 20–40 км. Здесь всё время стояли морозы и снежные бураны. И вот в такую погоду приходится ездить на подводах, т. е. быть по 4–5 часов в открытом поле. Ночевать приходится так же — где попало. В избах холод, столовых нет, а где проходят лекции помещения не отоплены. Словом, очень всё неважно. Хорошо, что я взял с собой хлеба, а то здесь совсем его нельзя купить. Жаль, что не взял валенок… Через час пойду в клуб читать лекцию «Наука и Религия». Народ антирелигиозными лекциями не особенно интересуется, всё приходится звать и звать. Сейчас очень интересуются международным положением. Меня прямо закидали об этом вопросами. Меня просили прочесть на эту тему лекцию, но я отказался, провёл беседу…»

В отличие от патриарха Тихона жизнь Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра (Полянского) оказалась ещё более мученической…

Когда в ноябре 1926 года его приговорили к трём годам ссылки, ему это наказание ещё не казалось таким страшным…

11 марта 1931 года митрополит Пётр (Полянский) пишет письмо Ивану Васильевичу Полянскому, бывшему заместителю Тучкова, а теперь его сменившего на посту начальника отделения: «Многоуважаемый тов. Иван Васильевич!

Пользуясь дозволением, решаюсь беспокоить вас настоящим письмом. Уполномоченный ПП ОГПУ по Уралу тов. Костин сообщил мне, что к Евгению Александровичу отправлено на распоряжение дело по расследованию о ведении мною якобы пораженческой агитации среди населения села Абалак и села Хэ. В протоколах допроса даны показания относительно клеветнического характера этого обвинения. О чём и перед вами заявляю со всей решительностью и добавляю, что моя ссыльная жизнь протекала в большой сфере неприязни трёх обновленческих священников Абалакского, Хэнского, поначалу скрывавшего своё обновленчество, и Абдорского. В данном случае, надо полагать, прежде всего фигурировала материальная сторона дела. В их храмы я не ходил, а глядя на меня, уклонялись от посещения и верующие, которых и без этого было незначительное количество. Абдорский священник между прочим стремился в Хэ, но потерпел поражение, приписав последнее, конечно, моему влиянию, хотя я стоял совершенно в стороне. Та листовка от имени старосты Вятской епархии, которая, как я слышал, была распространена и по Москве, говорят, дело его рук. В обвинении указаны и предметы агитации: близкая война и падение советской власти, а также упоминается о том, что я руководил будто бы церковниками для активной борьбы с нею. Какая наглая ложь, даже слышать неприятно. (…)

Очень прошу Евгения Александровича и вас проявить ко мне советскую справедливость. Не откажите в ускорении выяснения моей дальнейшей участи и дайте мне возможность испытать чувство свободного человека. Всёж-таки, Иван Васильевич, не теряю надежды, что в конце концов мы протянем друг другу руку взаимного доверия. Одно только жаль, что конец-то мой уже у дверей. Седьмой месяц сижу и положительно задыхаюсь без пользования наружным воздухом (только 20 минут поздним вечером). Не имею также подходящего питания и испытываю лишения со стороны ухода, столь необходимого вследствие моей крайней слабости и начинающих появляться обмороков. И в моральном отношении нахожусь в каком-то безвыходном тупике…» (Акты Святейшего Патриарха Тихона).

В заявлении от 27 марта 1931 г. он уже пытается всё объяснить самому председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому: «Решаюсь просить у Вас милостливого отношения к моему настоящему положению. Мне была назначена пятилетняя ссылка, которую я отбывал на далёком севере среди жесточайших морозов, постоянных ветров-буранов, скупого примитива во всём и голи во всём. (Я постоянно стоял на краю могилы. [Я постоянно был лицом к лицу со смертью].) Но годы прошли, оставалось до конца ссылки 4 месяца, и снова началось для меня повторение задов — я снова подвергаюсь аресту и препровождаюсь в тюрьму при ПП ОГПУ по Уралу. Спустя некоторое время меня посетил здесь тов. И. В. Полянский и предложил отказаться от местоблюстительства. Но такого предложения я принять не мог по следующим основаниям, имеющим для меня решающее значение. Прежде всего я нарушил бы установленный порядок, по которому местоблюститель остаётся на своём посту до созыва поместного собора. Собор, созванный без санкции местоблюстителя, будет считаться неканоническим и постановления его недействительными. В случае же моей смерти местоблюстительские полномочия перейдут к другому лицу, которое довершит то, что не сделано его предшественником. Далее, моя смена должна повлечь за собою и уход моего заместителя Митрополита Сергия, подобно тому как, по заявлению последнего, с оставлением им заместительства прекращает своё существование и учреждённый им Синод. К такому обстоятельству я не могу отнестись равнодушно. Наш одновременный уход не гарантирует церковную жизнь от возможных трений, и, конечно, вина ляжет на меня. Поэтому в данном случае необходимо наше совместное обсуждение, равно как и совместное разъяснение вопросов в связи с моим письмом Митрополиту Сергию, датированным декабрём 1929 г. Наконец, моё распоряжение, вышедшее из тюрьмы, несомненно, [вызовет разговоры, догадки] будет истолковано как вынужденное, с разными нежелательными выводами. Если вспомните, подобные распоряжения уже имели место при аналогичной обстановке, но одни из них не прошли в жизнь, а другие оказались неудачными и лишь были аннулированы, однако до сих пор не перестают нарушать церковный мир. Откровенно скажу, что лично о себе я не хлопочу: дней моей жизни осталось немного, да и, кажется, я уже потерял интерес к жизни, скитаясь в общем более 8 лет по тюрьмам и ссылкам. Я только опасаюсь, что распоряжением, с деланием наобум, могу нарушить свой долг и внести смуту в среду верующих…»

А 25 мая он снова обращается с ходатайством, и всё к тому же Менжинскому: «…Начался уже 10-й месяц моего ареста (с 17 августа 1930 г.), а в ходе моей жизни не произошло никаких перемен и лишь в ходе моих болезней последовало ухудшение. В настоящее время я настолько изнурён, что затрудняюсь двигаться, стоять и даже говорить. Припадки удушья, иногда совместно с обморочным состоянием участились, и всякий раз после них делаюсь совершенно разбитым и словно немыслящим. Лишение существенных потребностей слишком велико, и все мои мысли фиксированы на одном вопросе: когда же наконец окончатся мои скитания по тюрьмам и ссылкам, продолжающиеся вот уже 9 лет? Особенно трудно обходиться без необходимых медицинских применений (массажа, банок, клизмы и др.), без постоянного ухода, без соответствующего питания и пользования открытым воздухом. За всё время ареста я ещё ни разу не видел солнца. Мне приходится положительно подвизаться, сидя в камере. Мои 20-минутные прогулки (точнее — сидение у тамбура, ведущего в каменный подвал) по условиям тюремной жизни обычно совершаются между 10–11 'Л ночи, да и то с перерывами. Угнетает также изоляция, лишение права переписываться с родными и получать от знакомых пищу. Каждый день, проведённый в тюрьме, действует на меня убийственно, причём сознание своей полной невиновности невольно вызывает тревожную мысль, что как будто бы я являюсь каким-то отверженным человеком, от которого необходимо во что бы то ни стало избавиться. Это, в свою очередь, окончательно подрывает весь организм.