Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева

Хорошо выступила Глафира, даже Зишка с ее наивным толкованием «осознанной необходимости»:

— Пока мама заставляла — отлынивала, как могла, от домашних дел. А мама заболела, хочешь не хочешь — нужно. Без понуканья все делала. И даже с удовольствием.

Анну Григорьевну уже кусать не посмеют — «дети» не подвели. Правда, Недов и сам разоблачился: «Недооценил… не дал сокрушительного отпора… Проглядел… Нигилизм, упадничество… анархические тенденции…» Куда делось его изящество — съехал галстук, «полторы кудри» торчали над лысиной. «Учту… Готов учиться… Приму все меры…»

А какие уж тут меры! Студенты вдруг — неприятно даже! — набросились на своего Иудушку: «Примитив, убожество! Одни декларации! Не работа, а болтовня. Уже ни слову не верим! Хотим быть актерами, специалистами… Преподаватели хвалят, а после экзаменов над нами смеются все. На просмотре в Филармонии — провал… Почему у других иначе?»

Лютиков, противно красивый, выхоленный, наглостью прикрывая испуг, рассуждал о свободе «выбирать» роль, «формировать в себе художника», работать «не по заказу».

Сначала в зале смеялись:

— Зрители придут, а мы не хотим играть «по заказу»?

— Всем давай, значит, лучшие роли?

Второкурсница театроведка, будто и умная и образованная, говорила: «У каждого свое неповторимое восприятие мира. Чтобы искусство потрясало, художник должен быть свободен в чувствах и в их выражении».

Девушку слушали внимательно, хлопали.

Ее поддержали недовцы: «В Советской стране художник… У Маркса же сказано: „…должен иметь возможность беспрепятственно…“ Тут какое-то противоречие…»

Из зала кто-то крикнул:

— У Маркса о Рафаэле, а не про всяких Лютиковых!

И опять грубо кричали друг на друга недовцы, как пауки в банке — мерзко! Несколько театроведов с первого курса спорили с ними.

Потом Славка Роговин рассказывал, как принес «Драпо руж», а Недов раскричался, назвал его «подголоском Запада», «внутренним эмигрантом». Почему? Ведь «Драпо руж» издает Бельгийская компартия!

Под хохот зала Майка вспоминала внутренние монологи героев Островского, похожие на бездарные компиляции из статей.

— Очень уж скучно. — Говорила Майка жалобно, часто моргала, наклоняла кудлатую головку то вправо, то влево: — Мы были обласканы, захвалены. Поступали в институт — волновались, переживали. Потом стали все гении, успокоились. Стало скучно. Пошло, безусловно, увлечение своей личностью… зазнайство… всякие странные идеи… ябедничество, склока, ханжество… И очень на нас много кричали… Теперь видим: не гении и ничего не умеем…

Выступил Олег:

— До меня уже сказали (Глаша сказала!) — стремление воспитывать в стерильной обстановке создает повышенную восприимчивость к инфекции. Проще говоря: что запретно, приобретает особый вкус. А зачем запрещать? Мы должны как можно больше знать, во всем разбираться. Надо знать, чтоб не «открывать» давно открытые америки. С другой стороны, тот, кто довольствуется открытиями отцов, дедов, прадедов, ничего нового не принесет в жизнь — в науку, в искусство, в производство. Кстати, не люблю цитат, но не обойтись без Льва Николаевича Толстого: «Художник… если он все нашел и все знает и учит… он не действует». Мы должны искать. И должны спорить. Не по темным углам под лестницей, а громко, в открытую. — Олег вскинул голову, взлетели пушистые льняные волосы. — Тогда не будет несчастных задуренных голов. Не будут без смысла забалтываться высокие слова. Не будет безответственных «гениев», которые ни товарищей, ни зрителя не умеют уважать. И умных криков: «Талант выше толпы!» — тоже не будет. Поднимись высоко — все и без крика увидят.

Олег спокойно пережидал и смех, и аплодисменты, и злые возгласы. «Умный, взрослый дядя, а на первом курсе был на девчонку похож», — подумалось Алене.

— Самые высокие слова не прикроют пустоту. Серьезный разговор, об искусстве ли он, или о жизни, не заменишь окриком, эффектными фразами, — звонко, легко и мужественно звучал голос Олега. — Люди пришли, чтоб стать актерами. Они хотят крепких основ мастерства, глубокой работы, хотят понимать свое место в жизни, каждый день чувствовать движение к цели… — Остроумно и точно он разбирал беды и вывихи недовского курса.

Алену обожгла жалость — бесятся, бросаются неведомо куда эти «недовывихнутые», недоученные, сбитые с толку. Ведь правда, ни цели, ни профессии не ощущают — страшно!

— Конечно, художник должен быть свободен в чувствах, в их выражении. Но он еще должен думать. Думать: для чего, для кого, против чего, за что? Мы должны спорить, — снова повторил Олег. — Если я отстаиваю свое мнение, борюсь, ищу новые обоснования, думаю напряженно — уже хорошо. Мое убеждение либо углубляется, крепнет, либо разбивается аргументами товарищей. Чтобы искусство потрясало, необходимо спорить, убеждать и быть убежденными. Мы — воспитатели и должны быть прежде всего сами воспитанными.

Ощущение своей ненужности, недоброе отчуждение, холод — все незаметно отошло. «Пусть Сахалин, все равно с ними, все равно не разобьешь нас, все равно свои!» Показалось важно подхватить, досказать недосказанное своими, «соколовцами». Увидела заинтересованный взгляд «очкарика» из райкома (говорят, он вместо Каталова), добрую улыбку Душечкиной, Валентину — бессменного члена президиума всех собраний. Видела, как Саша опустил голову, начал что-то писать. Повернулась к аудитории, волнуясь, но без панических мыслей: «Что подумают? Хуже всех я? Как Сашка?» Это стало все равно.

В середине зала нашла жадные глаза беленькой первокурсницы Машеньки. Ей и начала говорить:

— Я хочу об ответственности. О чувстве личной ответственности. Давно и преподаватели и студенты знали: неблагополучно на этом курсе. Но считали: есть кафедра, партком, деканат, профком, бюро комсомола — пусть они… Случилось безобразие… Говорим теперь: исключить…

«Как тихо в зале! Знают, что легко сбиваюсь, жалеют».

— Пять лет коптила институтское небо Клара Любавина. Пять лет получала стипендию, занимала чье-то место, пила кровь из педагогов и студентов. Терпели. Пока уж выкинула такое…

Закричали, захлопали, и снова тишина.

— Нашему курсу по очереди клеили разные ярлыки… Высокую успеваемость чуть ли не в вину ставили. Будто мы по блату отметки получали… Будто по актерскому мастерству кто-то за нас работал… Трудно очень было.

«Удивительно тихо сидят. Славка хорошо смотрит. Агния, Арпад, Гриша…»

— У нас много друзей в институте. Самые добрые слова говорили, поддерживали, но… негромко. Почему, пока нет чепе, все так тихо возмущаются? Вот только сейчас сказали во всеуслышание: курс мастера Недова передовой по дисциплине, потому что сведения о прогулах, опозданиях, нарушениях в деканат не сообщались. Что же, раньше этого не знали? Жалко ребят с третьего курса. Конечно, и сами виноваты, но… Гордиться своими педагогами — счастье. Вообще разве не самое большое счастье — человеческие отношения! Ради чего же поднимаем целину, строим гидростанции, дома — всё?

«Ужасно трудно на собрании… Надо… Последний раз…»

— Лошадь, вол, дрессированные медведи и змеи могут работать за кусок сахара или под хлыстом. Человек начинается с ответственности — с любви. Нет человека — нет художника. Наша профессия — война за человека, за человеческую дружбу, за острое чувство ответственности. Своей личной ответственности. Все валим на профком, на бюро. А каждый мой поступок, мой собственный, мое слово, мое молчание кого-то задевают.

«Словом можно убить, словом можно спасти», — читал стихи Валерий».

— Почему так ужасно мы не бережем друг друга? Продираемся, как в автобусе… В автобусе увечий не бывает, а в жизни… Если плохо на душе… забудешь взять сдачу — крикнут: «Чокнутая!» Продавец, точно кость собаке, швырнет покупку. Дядька здоровый толкнет тебя, рявкнет: «Корова!» Ерунда? А как вдруг тошно — всем мешаю, как лишняя… Ох! А это ведь житейская мелочь! Мы не смеем не думать… Нет, чувствовать, — пока подумаешь — поздно! Чувствовать, как партнера на сцене… в ту же секунду чувствовать, если кому-то рядом больно.

«Дышать трудно, физиономия горит — фу-у! Только не потерять, о чем…»

— Актер может сказать: «Боюсь, не справиться с ролью». Но: «Мне эта роль не-вы-год-на…» Сорвать просмотр! Плюнуть в лицо товарищам, педагогам, всем…

«Только не сказать лишнего…»

— Лютикова жалко. Но… если только для себя… нельзя быть актером. Сейчас, во всяком случае.

«Ой, что-то еще хотела!.. Да!»

— Говорят, тщеславие — двигатель… Не знаю, в технике — может быть… А для человека тщеславие, культ тщеславия — разрушитель.

Когда села на место, вспомнила, сколько еще не сказала, забыла… Пришли новые мысли…

— …Вытаскивать правду в жизни и в искусстве, други мои! — Гриша разделил Алену и Валерия, взял обоих под руки. — «Гений и злодейство», — сказал Пушкин, гений и вранье, говорю я, «две вещи несовместные». И как это: «Слова всем словам…»?