Я дрался с Панцерваффе. "Двойной оклад - тройная смерть!" - Артем Драбкин

- Зимой 41-го года вши были?

- В боях под Москвой мы не мылись полтора месяца. Только в середине января нас отвели, поставили какую-то палатку. Старшина лично раздал литр горячей воды и два литра холодной. Ну, это только лицо помыть. Правда, белье сменили. Под Старой Руссой 2 февраля вступили в бой, а 27 февраля меня ранило. Все это время никакой бани, ничего. Так что вшей было столько, что можно было экспортировать. Всю Европу бы завалили. После боя такой зуд ужас! Руку запустишь, пригоршню вытащишь и кому-нибудь: "Махнемся?!" В костер бросишь, они трещат...

А вот уже в 1943-м, когда я попал на фронт после ранения командиром взвода, а потом батареи "сорокапяток", нас раз в десять дней отводили в тыл или полком, или побатарейно. Там мы мылись, меняли белье. Ни летом, ни зимой вшей не было - забыли мы о них до Корсунь-Шевченковской операции. Там тылы отстали и опять завелись насекомые. Ну мы как делали? Село занимали. Старшина привозил чистое белье. Мы старое снимали, в кучу, и поджигали. Украинки причитают: "Господи, не бросайте, не жгите, отдайте нам. Мы выстираем, побьем этих вшей". Верхнюю одежду прожаривали в бочках с водой.

- Водку давали?

- Водку я на войне не пил, хотя давали по 100 грамм перед боем, если старшина успевал ее подвезти. Пожилые ее пили, а я свою менял на сахар. Опытные фронтовики говорили, что пить перед боем нельзя - если ранит, то замерзнешь. Вот выйдешь из боя - выпей. Но пока ты выйдешь из боя, старшина тебе уже выпить не оставит. Он там свои дела делал. Как он там раскладывал, я не знаю, но видел, что в роте может тридцать человек, а заявка подавалась на восемьдесят.

А уже в 44-45-м году зачем нам водка? Вина было много. Есть захочешь, выпил стакан вина и вроде голода не чувствуешь. У ординарцев всегда было вино во фляжках. Но вусмерть никто не напивался.

- Какое было отношение к пленным в этих боях?

- Приказ был строгий, ни в коем случае не издеваться, не бить. Когда они безоружные, смелых сразу много появляется... С ненавистью на них смотрели. И они на нас также. У них в основном под Москвой молодые мальчишки были и чуть постарше. Это потом уже пожилые у них пошли. Особенно в 44-45-х годах.

* * *

Так вот, 27 февраля я был тяжело ранен в ночной атаке. Днем сходили в атаку - неудачно. Вторая атака - опять большие потери, назад вернулись. Отбили немецкую атаку. Еще в две атаки сходили. Все безрезультатно. В эти атаки ходил, ни о чем не думал, а часов в 12 ночи нас опять подняли, и чувствую - неохота. Я не думал о смерти, но нехорошо мне было, почувствовал - что-то со мной случится... Непосредственно перед броском в первую траншею я вел огонь из пулемета, и стали мины бросать. Две мины взорвались. Я понял, что меня засекли, и в тот момент, когда я пытался переменить позицию, раздался взрыв. Я только пламя увидел и получил такой сильный удар в бок, как будто сзади меня ударили прикладом или дубиной. Я потерял сознание. Очнулся, смотрю на небе звезды... и тихо так... отдельная стрельба идет. Я лежу в непосредственной близости от немецкой позиции. Мы пошли в атаку в 12 часов ночи, около 3 часов какой-то легкораненый наш боец полз. Я тихо позвал его. Он подполз. Говорит: "Братишка, живой?" - "Живой. Помоги, друг". Из моей противогазной сумки он достал полотенце, сверху маскхалата меня перевязал. Крови я потерял много - осколок мины, как потом выяснилось, сломав три ребра, застрял в нижней доле легкого. Он говорит: "Обнимай меня". Я за шею его обнял, и мы поползли. Сколько-то мы проползли. А на этом поле столько убитых было, что трудно было ползти. Я говорю: "Слушай, что мы мучаемся, ползем. Подними меня на ноги". - "Так убьют". - "Ничего не убьют. Мы встанем и пойдем". Он поднял меня. Из-за страшной боли я не мог выпрямиться. И мы пошли. А он был пожилой, какой-то пугливый. Чуть стрельнут - он сразу ложится. Я говорю: "Не падай, мы не встанем. Пули, которые свистят, они уже мимо пролетели". Метров пятьсот прошли до реки Ловать. Не помню, как скатились с крутого берега - сознание вырубалось. На берегу подошел санинструктор, сделал укол, посмотрел: "О-о-о, с 1-го батальона, 1-я рота - Рогачев, последний ветеран. Совсем мало народа осталось..." Меня на волокушу положили, и немецкая овчарка повезла меня через заснеженное поле в Нижнее Рамушево. Там погрузили на машину и в армейский госпиталь. В госпитале попытались вытащить осколок, но не смогли и отправили во фронтовой госпиталь. До него сначала ехали лесами по лежневке на бортовой машине ЗИС-5. Нас, раненых, погрузили, накрыли теплыми одеялами, к ногам химические грелки положили и повезли. Трясло нас на ухабах ужасно. Каждая кочка в боку отдавалась страшной болью, а ехали километров 50-60 до станции Акулово. Ребята стонут, кричат... Привезли на станцию ночью. Положили рядком возле железнодорожной насыпи на носилках. Когда в армейском госпитале мне операцию делали, все обмундирование срезали, а перед отправкой одели в какую-то гимнастерку. Ходит капитан с фонариком, определяет, кого куда. В этом поезде было два кригеровских вагона (пассажирские вагоны с подвесными сетчатыми койками) для командиров, а четыре теплушки для рядового и сержантского состава. Когда она ко мне подошла, а у меня сознание было в тумане, спросила - я ничего не понимаю и не слышу. Она фонариком посветила, а гимнастерка, которая на мне была одета, с черным квадратиком от кубаря в петлице. Видно, она была с какого-то младшего лейтенанта. Она говорит: "Его в кригеровский". И меня как командира положили в пассажирский на вторую койку.

Отъехали мы от станции под утро, а через час-полтора налетели "мессершмитты". Повредили паровоз, убили или ранили машиниста и разбомбили два последних вагона, в которых были раненые, медсестры и врачи. Большие были потери. Потом стояли, ждали, пока за нами не пришел паровоз.

Привезли меня в Ярославль. Я там лежал месяц. Врачи пытались опять сделать операцию, но ничего у них не получалось - все время шло нагноение, кровь. Я постепенно терял силы, и они, видать, чтобы на себя грех не брать, отправили меня подальше в тыл, в Новосибирск. Положили меня в городскую больницу на Красном проспекте, дом номер 3, что напротив обкома партии. В этом госпитале я пролежал до 15 августа 1942 года. Поначалу я лежал в общей палате, в которой было примерно десять человек, а потом, когда я стал доходить и перестал есть, меня перевели в отдельную маленькую комнатку помирать. В этот госпиталь приезжали квалифицированные хирурги из госпиталя Бурденко и делали сложные операции. И вот какой-то хирург приехал. Стал делать обход. Говорит: "А здесь кто?" - "Безнадежный". - "Покажите его историю". - "Ну-ка, давай его на операционный стол". Я помню операционный стол, а потом уже очнулся в палате. Врач отрезал нижнюю часть левого легкого, в котором был осколок. Когда пришел в себя, я увидел на столе тарелку с манной кашей. Мне есть захотелось, я взял ложечку и потихоньку стал есть. Няня пришла, посмотрела: "Батюшки, он кашу съел. Значит, жив будет". Побежала к врачу. Через неделю меня перевели в общую палату. Там обрадовались: "А-а-а, Сашка пришел с того света!" И хотя я довольно быстро пошел на поправку, но у меня начался остеомелит, и гной продолжал сочиться из ранки.

Какое было настроение у раненых? Пожилые бойцы мечтали, как бы получить инвалидность и вернуться домой или хотя бы в какую-нибудь хозчасть попасть. Только бы не на передовую. А молодые, артиллеристы, танкисты, пехотинцы все были настроены вернуться в свои части. Желание было одно - добить врага. Такое чувство было, что надо за все, что нам сделали с 1941 года, воздать им, отомстить, выгнать с нашей территории и закончить войну на территории врага. Ну, конечно, даже если кто и думал, что, может, мы и проиграем, что потери очень большие - вслух этого не говорил. В госпитале, как и в каждом подразделении, были соответствующие службы, которые следили за настроением и могли вызвать, спросить: "Что ты там язык распускаешь?"

Команду выздоравливающих направили в дом отдыха в город Бердск. Мы там набирались сил, я стал уже играть в волейбол, купался в речке, и в конце августа я предстал перед комиссией. Сидят три человека: начальник госпиталя, замполит и еще кто-то. Спрашивают: "Рогачев, как дела?". - "Здоров". "Куда?" - "На фронт". - "У тебя же рана еще не закрылась. Покажи" Я показал. Ранка покрывалась корочкой, и опять сочился гной из ребер. - "Будем надеяться, что заживет. Может быть, тебя не на передовую? Какое у тебя образование?" - "Среднее. 10 классов". - "А ты, может быть, загибаешь?" Многие себе прибавляли, чтобы, может быть, куда-то пристроиться. - "Да нет. У меня сохранилась выписка из диплома". - "Дай посмотреть". Достал ее. Она такая грязная, в желтых кровавых пятнах. Когда я уходил на фронт, этот листок, не знаю зачем, взял с собой. Положил его в боковой карман брюк в пакет вместе с другими документами, так он со мной и прошел всю войну. Не знаю, как он уцелел... Посмотрели: алгебра - отлично, тригонометрия отлично, литература, русский - отлично. У меня была только одна тройка, остальные 4 и 5. Что-то они между собой переговорили: "Ладно, Рогачев, команда 65". Я вышел в коридор. Другие выздоравливающие выходят. Кому куда: команда 70, команда 71. А я все сижу и жду, когда будет кто-нибудь еще в команду 65. Эти ребята группируются, им выписывают предписания, а я сижу и сижу. Уже народа совсем мало осталось. Я стал беспокоиться, спрашиваю: "Кто еще команда 65?" Никого. Потом выходят и выносят мне предписание в город Томск, на улицу Никитинскую, дом 23. Собрался. Особенно собираться и нечего было: на мне потрепанная фронтовая форма, маленький кисетик, табачок, небольшой вещмешок. Приехал я в Томск рано утром. Решил сначала осмотреть город. Дошел до университета. Полюбовался на реку Томь. Потом пошел по улице Ленина. Город живет обычной жизнью, газировкой торгуют. Вдруг сзади: "Товарищ боец!" - Стоит патруль, офицер и два солдата. - "Вы что здесь делаете? Ваши документы". Посмотрели: "Зачем вы здесь ходите? Улица Никитинская вот там". Делать нечего, надо идти. Нашел улицу, подошел к высокому каменному забору, за которым виднелись пушки, гаубицы 152-миллиметровые, еще старые, 37 года, и красивое белое здание. На плацу солдаты занимаются строевой подготовкой. Я хотел на фронт, а тут, оказывается, опять учеба, строевая подготовка. Мне так не хотелось, а что делать? Помаялся я перед воротами. Дежурный: "Что ходишь, боец?" - "Меня направили", - показал документы. - "Что пугаешься? Заходи". Вот так я попал в 1-е Томское артиллерийское училище. Ускоренный десятимесячный курс командиров взводов 152-, 122-миллиметровых гаубиц. Меня в карантин, а потом началась интенсивная учеба по тринадцать с половиной часов ежедневных напряженных занятий. Но я рвался на фронт. Как-то приехали отбирать в десантники. Я еще в Ефремове ходил в аэроклуб, но не окончил его, а брали только тех, кто окончил и имел прыжки с парашютом. Много народу на отбор пошло, все сказали, что прыгали, но на слово нам не поверили - отобрали только тех, у кого были документы, подтверждавшие, что он прыгал. Было желание пойти на фронт, продолжать сражаться, победить. Но пришлось учиться - боевая подготовка, теория, практика, стрельбы. 20 апреля на выпускном экзамене я командовал боевой стрельбой - подготовил данные, командовал. Отстрелялся на "отлично". И мне присвоили звание "лейтенант", тем, кто сдал на "хорошо" и "удовлетворительно", - "младший лейтенант". Через пять дней нас откомандировали в распоряжение командующего артиллерией Красной армии в город Коломну Московской области. Дали нам денежное пособие - рублей 700, которые мы буквально за неделю израсходовали, Мы прибыли. Нас опять посадили за высокий забор в бараки на деревянные нары. Питание было плохенькое. Супчик такой... легкий, чтобы ребята не засиживались, а рвались на фронт. Каждый день из частей приезжали представители и вербовали. Нужно в такую-то часть, кто согласен - выходи. Часто приезжали из истребительно-противотанковых полков. Пожилые, офицеры-фронтовики, из попавших в резерв, всячески старались избежать попадания в эти части. Они привыкли с гаубицами в полутора-двух километрах от линии фронта стоять. А попасть в истребительный полк, да не дай бог на "сорокапятки"!.. Хоть и тяжело в тылу сидеть, а они не шли: "Мы не подготовлены". Когда нас, шестерых молодых ребят из Томского училища, допекло такое полуголодное существование, мы решили: "Довольно здесь в резерве сидеть, пойдем, ребята, в истребительный полк". Нас отвезли на машине километров семь от Коломны в Коробчеево. Там формировался 1513-й истребительно-противотанковый артполк. В окрестностях Коломны формировалось несколько истребительных полков, в том числе наш. Исполняющим обязанности командира полка был назначен майор Зыль Василий Константинович, впоследствии Герой Советского Союза. Полк получил материальную часть - 45-миллиметровые орудия образца 42-го года, и мы начали тренировки.