Партитура Второй мировой. Кто и когда начал войну - Наталия Нарочницкая

При этом указанный автор ссылается сразу на несколько английских и немецких источников.

В свою очередь, В. Косик, ссылаясь на опубликованные на Западе источники, утверждает, что «несколькими днями позже (наверное, 15 сентября 1941 г.) в Вене Канарис и Лахузен встречались с А. Мельником, которому Канарис говорил о возможности независимости Западной (Галицкой) Украины. А. Мельник поверил Канарису и приказал готовить «коалиционное правительство» для Галичины. Его премьером был О. Сеник-Гребовский»[275].

Если даже в Берлине, во второй половине сентября, не были уверены насчет действительных намерений Сталина, то это является свидетельством того, что секретный протокол имел, по крайней мере, несколько вариантов толкования.

Нацистские вожди долгое время не информировали о секретных договоренностях в Москве даже собственный Генеральный штаб. Доказательством чего может служить тот факт, что, по свидетельствам заместителя начальника штаба оперативного руководства вермахта В. Варлимонта, даже «наиболее близкий» к Гитлеру генерал Йодль 17 сентября 1939 г., «получив сообщение, что войска Красной армии вступают на территорию Польши, с ужасом спросил: «Против кого?»»[276].

У этого «странного» факта есть лишь одно рациональное объяснение — высшее политическое руководство рейха в сентябре 1939 г. не информировало военных о секретном протоколе к пакту Риббентропа-Молотова, потому что не могло спрогнозировать поведение Москвы, а значит, и никаких, даже устных, договоренностей об общих военных действиях против Польши на переговорах 23 августа 1939 г. не было.

Не предусматривал протокол и обязательности каких-либо партикулярных, независимых от другого участника сделки, акций сторон, проводимых в собственных сферах интересов. Похоже, тут была налажена полная свобода воли контрагента. Вопрос о допустимых границах активности в своей сфере встал уже позже. Именно такую интерпретацию протокола еще в июне 1941 г. сделал немецкий МИД.

Комментируя итоги переговоров И. Риббентропа и В. Молотова 29 сентября 1939 г., Берлин настаивал на том, что: «В Москве при разделении сфер интересов советское правительство заявило министру иностранных дел Германии, что оно, за исключением областей бывшего польского государства, которые пребывали на то время в состоянии раздела, не имеет намерения ни оккупировать страны, которые пребывают в сфере его интересов, ни присоединять их»[277]. Логично допустить, что и 23 августа 1939 г. Молотов и Риббентроп не обсуждали конкретные действия, собственные или контрагента, в согласованных сферах интересов, а допустили возможность свободного, на усмотрение сторон, развития.

Представляет интерес еще одна сторона вопроса. Были ли уверены кремлевские вожди, подписывая протокол 23 августа 1939 г., в том, что Гитлер неизбежно нападет на Польшу? Вопрос не такой простой, как может показаться на первый взгляд. Один из лучших западных знатоков внешней политики гитлеровской Германии Дж. Вейтц писал: «Риббентроп утверждал, что, вылетая в Москву, он ничего не знал о решении Гитлера атаковать Польшу», хотя и подтверждает, что Гитлер перед вылетом своего рейхсминистра в Москву, вспомнил об «окончательном решении проблемы Данцига и коридора». У него (Риббентропа. — Примеч. авт.) «создалось впечатление, что польские проблемы должны были быть решены мирным путем, способами дипломатии»[278].

Другими словами, перед 23 августа 1939 г. существовала и некоторая возможность того, что Гитлер, как это ему уже не раз удавалось, сумеет достигнуть поставленной цели (Данциг, коридор, и др.) без начала военных действий, за столом мирных переговоров.

Конечно, Сталин мог заблаговременно получить донесение разведки о гитлеровском плане «Вайс» (готовность к нападению на Польшу «не позже 1 сентября 1939 г.»), принятом еще в апреле 1939 г. Историки сходятся на мысли, что указанная информация была доведена до Кремля. Однако само подписание пакта Молотова-Риббентропа создавало принципиально новые возможности для Гитлера и немецкой внешней политики — созывать еще одну «мирную» конференцию, что-то наподобие нового Мюнхена, с той только разницей, что в этот раз разговор зашел бы о Польше, а к столу Великих держав была бы приглашена и «сталинская Россия». Именно в этом ключе, по нашему мнению, следует воспринимать процитированное выше заявление Риббентропа.

Остается наиболее острый вопрос: о каком таком случае «политической перестройки областей, которые входят в состав польского государства», и возможности «сохранения независимого (sic! — Примеч. авт.) польского государства» говорили стороны в ситуации, когда Англия и Франция уже дали Второй Речи Посполитой свои политические «гарантии»? Какими еще способами, кроме чисто военных, можно было провести указанную «политическую перестройку»?

Германия и Советский Союз наперекор англо-французским гарантиям, предоставленным Польше, имели возможность действовать и вполне легальными (в понимании международного права того времени) способами, например обратившись к Ассамблее Лиги Наций с требованием пересмотреть договоры с Польшей под тем или иным удобным поводом. Или дождаться, что Варшава (под давлением) сделает это сама.

Конечно, англо-французские гарантии уменьшали возможность военного шантажа Польши в пример того, который Гитлер применил против Чехословакии. Но способы для давления на Варшаву даже в такой ситуации существовали, и очень серьезные.

На первый взгляд невозможно допустить, чтобы Польша «добровольно» согласилась на уступки или перенесение спора в Лигу Наций. Но в арсенале «легальных» (для 30-х гг. прошлого столетия) способов международного влияния и давления были не только отзыв послов, реторсии и репрессалии, но и «мирная» и «военная» блокады и другие методы, от которых современное международное право практически отказалось.

Думается, не случайно в секретном протоколе вспоминалась и Литва, за которой общим решением Германии и Союза ССР «признавалась заинтересованность» в Виленской области. Можно только представить то положение, в котором оказалась бы Вторая Речь Посполитая, если бы три соседних государства выступили одновременно (или с небольшим интервалом одно вслед за другим — именно так действовали Венгрия и Польша после удовлетворения Великими державами требований Гитлера в Мюнхене) со своими территориальными требованиями.

При этом ни Москве, ни Берлину совсем не требовалось делать радикальный поворот своей внешней политики, отказываться от ее последовательности или, к примеру, бесповоротно связывать себя очень тесными союзными узами. Своего негативного отношения к Версальскому договору Германия не скрывала даже в годы Веймарской республики. Но и Советский Союз не делал из него ценностной величины своей внешней политики. И. Сталин, выступая на XVII съезде ВКП(б), заявил: «Не нам, которые познали позор Брестского мира, воспевать Версальский договор. Мы не согласны только с тем, чтобы из-за этого договора мир был втянут в пропасть новой войны. То же самое нужно сказать о вымышленной переориентации СССР. У нас не было ориентации на Германию, так же как у нас нет ориентации на Польшу и Францию. Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся теперь на СССР и только на СССР»[279]. А видение Советским Союзом путей решения вопроса Западной Украины было очерчено еще в 1920-е гг.

Применение «силовых» методов влияния на Польшу не угрожало и потери международных позиций Союза ССР. То, что Вторая Речь Посполитая в событиях осени 1938 г. ассоциировала себя с нацистской Германией, нисколько не помешало Англии и Франции уже через полгода (31 марта 1939 г.) предоставить ей «гарантии» против той же Германии.

То, что нацистская Германия 1 сентября 1939 г. напала на Польшу, не может быть однозначно объяснено как результат советского одобрения такой агрессии. По крайней мере, ни в одном из документов немецкого МИД (а они все опубликованы) нет даже намека на то, что Москва тем или иным образом дала согласие на свое вступление в войну против Польши.

Тут хотелось бы подойти к вопросу несколько шире. Российский юрист-международник И. Перетерский писал о необходимости перенесения в область международного права цивилистических концепций, в частности презумпций классического римского права: при сомнении следует всегда отдать предпочтение тому, что мягче[280], в сомнительных случаях мы всегда придерживаемся того, что есть наименьшим[281]. На этой почве уже давно появился афоризм: In dubio mittus — «в случае сомнения поступай мягче», и данное выражение встречается и в современных работах, как в личном, так и в международном праве[282]. Почему-то критики внешней политики Сталина придерживаются противоположных подходов, выбирая наихудшие для его репутации версии его намерений. Может быть, срабатывает эффект «обвиняемого»?