Литературная Газета 6312 ( № 7 2011) - Литературка Литературная Газета

Воевал он под началом Бориса Думенко. Командовал, кажется, полком.

- Командиры всегда стояли отдельно, - вспоминала бабушка о митинге, который устроили красные после взятия пригорода Царицына. – Иван наш, Думенко, Тимошенко м еще четвертый, вроде, Жлоба. Коней держат. Кони у них статные. У Ивана гнедой, высокий, стройный. Сам Иван одет в светлые диагоналевые брюки, шашка, винтовка, кожаная тужурка черная, и на ней орден Красного Знамени.

Лихой был человек, ничего не боялся. Погиб нелепо. Взяли в плен штаб белых. Бойцы предложили разоружить офицеров, но Иван отмахнулся.

- Так довезем.

Один из офицеров выхватил наган и застрелил командира, а следом за ним и знаменосца –  нашего соседа и родню.

Случилось это в ростовских степях. Несмотря на сумятицу гражданской войны, семье сообщили о гибели и мать Ивана ездила хоронить сына и привезла домой его личные вещи.

О боевом пути Ивана Четверикова рассказывала экспозиция в музее Ростова-на-Дону, и, размышляя о судьбе двоюродного деда, я с сожалением думал – каким крупным советским государственный деятелем мог бы стать Иван  Ефимович, если бы не нелепая смерть.

Но те мысли рождались в голове, одурманенной туманом революционной романтики. Позже, занимаясь историей того времени, я узнал, что Четвериков всего на месяц пережил своего легендарного командира Бориса Мокеевича Думенко, который был расстрелян в мае 1920 года по решению чрезвычайной тройки. Узнал, что арестован был Думенко по ложному доносу, узнал, что, на самом деле, за его гибелью стоял Троцкий. Сталин пытался  спасти Думенко, но ему это не удалось. Троцкий в то время был сильнее. Вместе с Думенко расстреляли еще пятерых командиров корпуса.

В 60-х годах Думенко полностью реабилитировали. Против активно выступал, находящийся тогда еще в силе, красный маршал Семен Буденный. Он был когда-то замом у Думенко.

Думенко был полным Георгиевским кавалером. Буденный объявил себя Георгиевским кавалером, но никто его банта не видел и в архивах подтверждения наградам нет. Известно лишь, что Думенко презрительно относился к подобному бахвальству своего подчиненного и, по свидетельству очевидцев, даже приказал Буденного выпороть за  преступление против мирных жителей, совершенное его красноармейцами, чего никогда не позволил бы сделать с истинным Георгиевским кавалером.

Путь к власти во времена революционных вакханалий - это отдельная тема. Социальная буря часто обкатывала и выносила наверх сереньких, мелких людишек, умеющих приспосабливаться, лгать и льстить.  Подтверждение тому - многие фигуры недавних творцов перестройки.

Сегодня, исследуя судьбу комкора Думенко, мы понимаем, что его все равно бы уничтожила большевистская власть. Прямой, открытый, презирающий комиссаров, он как заноза раздражал троцкистское руководство красной армии.

Такая же судьба постигла бы и моего двоюродного деда Четверикова. Достаточно прочитать выдержку из  служебной характеристики, которую ему дал комиссар: «Бесконечно предан делу мирового пролетариата. Политически неграмотен, морально неустойчив.»

Сегодня я думаю, что деду еще повезло – он погиб, не испив горькой чаши разочарования и не повторив страшной судьбы своего командира.

Есть в повести  Раевского «Добровольцы» один эпизод, заставивший меня вздрогнуть и задуматься о причудливом переплетении русских судеб. Раевский описывает, как его артиллерия отражала прорыв красных войск через Сиваш в Крым, последнее прибежище белой армии. Пушки с высокого берега молотили по акватории залива, в упор расстреливая бредущих по пояс в промозглой, гнилой воде красноармейцев. И среди этих бедолаг-героев был мой родной дед Николай Степанович Еременко. Он так же, как и Раевский, прошел Империалистическую войну, дослужился до унтер-офицера, но оказался по другую сторону баррикад.

Николаю Еременко дважды довелось форсировать Сиваш и оба раза удачно. Второй раз в Великую Отечественную. Ирония судьбы – дед совершенно не умел плавать.

Власть любой ценой

Раевский в своей повести «Добровольцы» приводит потрясающие по своему откровению свидетельства участников событий, из которых становится понятно, почему большевики вышли из смуты победителями. Один эпизод: «…красные на самом деле думали, что Александровск удержат. Начали эвакуироваться, когда было уже поздно. Шли на все. Поезд с ранеными, мешавший маневрированию, пустили на взорванный Кичкасский мост. Спаслись только ходячие. Носилочные все утонули в Днепре. Не было времени разгрузить.»

Раевский рассуждает – смогли бы белые поступить так же, попав в подобную передрягу, и делает вывод: «Не хватило бы нервов выкинуть эдакую штуку. Все бы бросили, а раненых не потопили.

- А они из другой глины, и знаешь, в конце концов, им лучше. На зверской войне большой плюс быть зверями до конца. Мы не умеем…»

Чтобы это уметь надо с презрением относиться ко всем моральным ориентирам, выработанным человечеством. А  это уже особая закалка, особая порода людей. Власть любой ценой. Взять деньги на развал отечества у иностранного государства – ленинский принцип, отдать полстраны за Брестский мир – его же решение со товарищами. Бросить Россию в костер мировой революции для вождя пролетариата и его приспешников - правое дело. Надо учесть еще, что большевики во многом опирались на людей, для которых Россия никогда не была родиной. С готовностью участвовали нашей гражданской войне на стороне красных, возвращавшиеся из плена отряды чехов, австрийцев, венгров, румын... Памятны  кровавые дела китайских красноармейцев, а уж про героическую деятельность латышских стрелков сложены песни. Не жалели они ни чужой страны, ни чужого народа.   

Массовые казни, концентрационные лагеря, система заложников – все это в кратчайший срок было внедрено в революционную практику. В ужасе заблажила, способствовавшая приходу большевиков демократическая интеллигенция. Писатель-демократ Владимир Галлактионович Короленко с десяток писем послал Ленину, стараясь открыть ему глаза на зверства «рабоче-крестьянской» власти на полтавщине. Хитромудрый Ильич в ответ отправил доверенных врачей, чтобы поддержать пошатнувшееся здоровье авторитетного гуманиста. Вскорости после их посещения писатель умер.

Буревестник революции Максим Горький так же не ожидал подобного поворота событий и даже пытался публично протестовать,  но вовремя сообразил, что безопаснее будет эмигрировать. Благо отпустили.

Попутчики

Было бы наивно рассуждать, что для всех сторонников большевизма власть любой ценой была основной целью и в их рядах находились, в основном, чистые прагматики. Большую часть, как всегда, во всех массовых катаклизмах, составляла толпа, порывы которой, часто зависят от случая, многие были мобилизованы и красными и белыми насильно. Но были и идейные враги. Пронзительны воспоминания Раевского о бое с красными курсантами:

 « Куда ни посмотришь – трупы… Наших немного, все курсанты. Один мне особенно запомнился – красивый такой малый, высокий… на гимнастерке жетон с портретом Троцкого. Грудь в крови, его штыком двинули…»

Записал Раевский страшный по своей простоте рассказ сослуживца: «Пленных взяли человек семьдесят. Держались отлично. Когда я велел их расстрелять, один взял под козырек и сказал:

- Ваше превосходительство, разрешите нам перед смертью спеть «Интернационал»!

Ну что же… Я никогда сам раньше не слышал… Интересно было. Позволил. Начали нестройно, а потом, знаете, с такой силой, что у меня, ей-богу, мурашки по коже бегали. Кончили, опять запели, но я остановил.

- Не хитрите, - говорю, - второй раз споете там…»

И вот вывод, который делает подчиненный Раевского:

- Да, господин, капитан, эти не то, что красноармейская шпана… Мы за Россию, они за Интернационал, но надо отдать должное… Молодцы ребята… Ничего не скажешь… Умирать умеют… Даже как то жалко их становится. Мы за идею и они за идею…»

«…И вот ведь, что обидно – пойди дела иначе, некоторые из этой публики, наверняка, служили бы у нас. Поступили в училище ради пайка, а потом и втянулись.»

Человек существо общественное, порыв масс воспринимает, как беспрекословный приказ. А толпой, часто  управляют все те же большевики, для которых единственная цель – власть.

Опросите тех, кто защищал в 1991 году Белый дом. Повторили бы они сегодня свой порыв по защите ельцинского режима? Уверен, что толпа его приверженцев, пройдя горнило псевдодемократических реформ, значительно поредела и многие сегодня перешли бы на другую сторону баррикад.