Преобразователь - Ольга Голосова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И зачем это я им понадобился и как это меня хотели убить? — я рассчитывал на детскую непосредственность и правильно делал.
— Понадобился, потому что ты тот, кого все ждут, — опять встрял мальчик. — А имя его никто не называет.
Девушка снова метнула на приятеля испепеляющий взгляд, но смолчала. Мальчик обрадованно воспринял это как разрешение трепаться дальше. Третье чадо по-прежнему хранило угрюмое молчание.
— А повели бы они тебя в такое специальное место. Там стены свинцовые (ого, таблица Менделеева дошла и сюда!) и свет красный. А красный свет для нас то же, что для людей полная темнота. Мы там не видим ничего. Это место давно сделано для таких, как мы. Его не прогрызешь, и запахи не проникают. Там и звуков снаружи не слышно. Про это место все говорят, но никто не видел, а мы…
— Заткнись.
Я поднял голову и посмотрел на третьего, который наконец-то разомкнул для этого слова рот, больше похожий на щель:
— Кто много болтает — долго не живет, — и он назидательно пнул голову старика ногой. Старик не мог возразить и покорно пнулся.
Я никогда не считал себя извращенцем или садистом, но почему-то эта ситуация рассмешила меня. Я улыбнулся, и три ребенка вдруг улыбнулись мне в ответ. И в этот момент я почти увидел, как медная тарелка весов в руках судьи с песьей головой качнулась вниз, туда, назад к природе. К моей истинной природе. Мне не было жалко людей, мне не было жалко этого старика, которого я и знал-то всего полчаса. Мне вообще никого не было жалко. И я познал, что между жалостью и всемогуществом существует некая связь. Но познал ли я ее верно?
Однако монголоидный пацан не хотел угомониться. Он жаждал всеобщего признания, и посему ловко воспользовавшись моментом, продолжил с того самого места, на котором его так невежливо прервали:
— Мы нашли его, это место! И мы знаем, что тебя бы отвели туда! Тогда бы тебе уже никто не помог. Там даже дверей нет — это такой мешок из свинца, куда бросают сверху, и все. Там всегда крыс держали, только никто найти не мог. А мы нашли, мы выследили!
Возлюбивший молчание мальчик едва уловимым движением ткнул моноголоида куда-то под ребра, и тот, всхрюкнув, согнулся от боли.
— Я же сказал: заткнись!
— Эй, тебе тоже слова не давали, — снова раздался звучный голос. Девушка повелительно кивнула в сторону своих спутников: — Хватит. Пошли.
Я решил, что эти слова относятся ко всем, и покосился на тело:
— А этого так и оставим? — все-таки не силен я был еще в этих делах.
Девочка подняла на меня синие миндалевидные глаза и ответила:
— Конечно. Крысы уберут, — и следом она издала громкий неприятный свиристящий звук. Видит Бог, я его узнал, и скудные волоски на моем теле встали дыбом.
Я едва успел обойти мертвеца, как услышал шум шлепнувшейся тушки. Я обернулся. Первый бурый зверек, поводя хрящеватым длинным носом, уже бежал по ноге убитого.
И мы пошли дальше. Навстречу нам то и дело попадались бегущие крысы. Каждый раз они ненадолго останавливались передо мной и, поднимая мордочки кверху, тихо посвистывали. Я кивал им в ответ и улыбался, чувствуя себя шизофреником, оба «Я» которого наконец решили объединиться в борьбе с лечащим врачом.
Ход то шел ровно, то резко нырял вниз, то менял направления, то и дело разветвляясь на несколько новых. Мы все не нуждались в свете, поэтому шли быстро. Мне не стоило усилий запомнить дорогу, зверь никогда не забывает тропы, по которой ходил. Дети молчали, ступая практически неслышно в абсолютной темноте. То есть абсолютной она была для какой-то части меня, где-то в глубине разума, в котором намертво застрял стереотип о непроницаемости мрака. Другая же часть сознания, иррациональная, гнездившаяся очень глубоко под сердцем, а может, даже и под желудком, воспринимала эту тьму как свет. И если мрак был для этой части светом, то какова тогда была для нее тьма?
Чем дольше я шел, тем больше отдалялось от меня то, что еще недавно было важным. Образы людей меркли, тускнели, сливались в некое облако запахов, выбрасываемых гормонами, криков и невнятных звуков, постоянно издаваемых шумов и бесцельных движений, из десятка которых едва ли одно достигало цели. Я шел и возвращался обратно, в глубину себя, туда, где я бывал, но очень недолго, ночами, когда из бездны поднимаются смутные желания, затем услужливо преобразованные разумом в четкие схемы сделок, удовольствий и развлечений. И чем дальше я шел, тем меньше желал возвращаться обратно. Тьма оживала, всасывалась в поры и преобразовывалась в… не в цвета, у тьмы нет цвета. Она преобразовывалась в линии силы и бессилия, в волны знаний о предметах, скрытых в их запахах и очертаниях, в струи, реки и озера воздушных потоков, каждая молекула которых была пронизана информацией. Чтобы ее услышать, надо было быть животным. Но чтобы понять…
Тьма менялась. Она вовсе не была мертвой и застывшей, как кажется человеку, оказавшемуся без света. Она была живой. Только жизнь эта была нечеловеческой.
— Так куда мы все-таки идем?
— Домой, в гнездо.
Дом их и вправду был похож скорее на гнездо, чем на дом. Мы резко свернули в сторону. Девушка опустилась на четвереньки, мы последовали ее примеру. Проползя метра три, мы оказались то ли в пещере, то ли в бункере, с первого взгляда поражавшем своей чудовищной захламленностью: смятые картонные коробки, которые невесть как протащили в узкий лаз, груды поношенной грязной одежды, пустые банки из-под колы и связки рваных веревок, металлические крышки от бутылок и невообразимо ободранные, заплесневелые книжки… Плюшевый медведь без ноги и пластмассовый белый пудель на красных колесиках венчали коллекцию, торжественно возглавляя целую кучу предметов, потерявших свой вид и назначение. Пахло крысами, грязью и немытыми телами. Остатки пищи и куриные кости хрустели под ногами.
Я поднялся с четверенек и вытер руки о живот. Я видел нору в странном виде, словно смотрел фильм 3D без очков, причем выполнен он был в технике «гризайль[85]». Пространство причудливо закруглялось по углам, из него выпирали вещи, очертания которых, наоборот, утекали в размытую невнятную даль. До меня дошло, что мое зрение изменилось. Вопрос: а начну ли меняться я сам?
Девушка, не поднимаясь с четверенек, заползла в дальний угол и, порывшись в куче тряпья, выудила из нее свечку, зажигалку и пузатую бутылку из под пива.
— А это зачем? — полюбопытствовал я.
— Свечка. Зажжем, и будет свет.
— А зачем тебе свет, ты же и так видишь?
Она пожала плечами.
— Не знаю, красиво.
— И тепло, — встрял мальчик.
Третий снова промолчал.
— Мы все равно не видим, — вдруг раздался его голос, после того как девушка, воткнув огарок в бутылку, чиркнула зажигалкой, и фитиль, затрещав, вспыхнул, озаряя неровным пламенем крохотное пространство вокруг себя. — Мы не против света, он нам не мешает, но мы его не видим.
— В интернате всегда гасили на ночь свет, а вечером зажигали, — добавил второй мальчик. — Зачем? Нам ведь все равно. Но мы привыкли к щелканью выключателей и гудению проводов.
— Когда зажигают свечи — становится как-то красивее, — упрямо повторила девушка, и я впервые заметил, что у нее совсем взрослое лицо. Конечно, я видел ее в темноте, но вот что она красива — не заметил. Длинные спутанные пряди, выбившись из кос, упали ей на лоб и скулы. Она осторожно поставила горящую свечу на пол, между картонками и порванными матрасами, и мы сразу же превратились то ли в таинственных и благородных разбойников, то ли в рыцарей. Подростки уселись вокруг и уставились на огонь.
Я тайком поглядывал на них. Интересно, как все меняет простое пламя свечи и свет от него! Я совершенно отчетливо видел все и в темноте, но видел как-то по-другому. Только при свете я разглядел взрослую усталость на их чумазых лицах, сквозь которую акварельными тенями просвечивала скорбь. Такие лица бывают у обычных домашних детей, когда они прочтут грустную книжку, где в конце любимый герой погибает. В отличие от нас дети не видят смысла в смертях добрых героев, потому что это несправедливо и нечестно. Только повзрослев, мы узнаем, что добрый герой должен умереть, иначе не выйдет вполне правдоподобной истории… Или, выжив, этот герой окажется таким зубастым и кулакастым, что невольно задашься вопросом, уж добр ли он?
Я не знаю, сколько мы так просидели, сцепив руки на коленях и уткнувшись в них подбородками. Девушка вдруг встала, отчего пламя шатнулось в сторону.
— Надо бы поесть. Тим, сегодня была твоя очередь жратву искать.
Тимом звали самого младшего и самого разговорчивого мальчика. В миру, возможно, он был Тимуром, но язык стремится к экономии.
Тим страшно перепугался и завертел головой.
— Я же нес ее, блин, я же нес!
— Ты что, пришел без еды? — девушка нахмурила брови.