Если полететь высоко-высоко… - Мария Романушко

У меня всё похолодело внутри…

– Нет, не говорил. Но я сама, ухом, что-то слышала… Какие-то хрипы, точнее – всхлипы и перебои… Водила к врачам, делали электрокардиограмму, но мне сказали, что всё нормально.

– Правильно вы слышали всхлипы и перебои. Так что, когда вернётесь домой, советую тут же серьёзно обследовать вашего мальчика.

Боже, ещё и это!…

– Забирайте своего ребёнка и поскорее увозите домой, – сказал доктор. – Он здесь уже не акклиматизируется…

(Потом оказалось, что у тебя страшная аллергия на южные растения этой полосы: на амброзию, на подсолнух, а они как раз в это время бурно цвели…)

– Мама, свари мне гречневой каши! – попросил сынок.

Доктор засмеялся:

– Ну, тогда я поехал. Если ребёнок просит каши – значит, ему уже лучше!

Мы попрощались. И я пошла на кухню варить кашу.

Покормила Антошу. Было уже четыре часа утра, почти светло и не жарко. Спать почему-то не хотелось. Мы лежали, обнявшись, на тахте, и смотрели в распахнутое окно. За окном – тёмные на светлом утреннем небе – тополя. И среди тёмной листвы вдруг глянула на нас огромная голубая звезда…

– Звезда, звезда!… – вскрикнули мы в один голос.

Звезда смотрела на нас так светло, так приветливо, удивительно близкая и живая… Такая близкая, что, казалось, можно потрогать, погладить её нежные, голубоватые лучи, которыми она раздвигала тяжёлую, изумрудную листву тополей, чтобы та не загораживала нас от её утреннего света… Наверное, это была Венера. Или другая какая-то звезда по имени Надежда. Я смотрела на неё, прижимая к себе своего ненаглядного сыночка, и думала о том, что всё у нас будет хорошо… И в ту минуту мне было странно, что были у нас когда-то (ещё недавно) какие-то трения и разногласия, что ты кричал на меня и требовал, чтобы я немедленно родила тебе ребёночка…

Ты гладил меня по лицу, по волосам, приговаривая:

– Как хорошо, что ты родилась! Ты такая у меня чудесная…

– Солнышко ты моё! Как же я тебя люблю, сыночек!

В ту мучительную и прекрасную ночь мы как будто увидели друг друга новыми глазами. И наша любовь обрела новое дыхание. Мы поняли, что никто-никто нам больше не нужен. Что у нас всё есть для счастья: ты – у меня, а я – у тебя…

В Васильевку мы, конечно, уже не съездили. Какая тут Васильевка?… Нужно брать билеты обратно.

Пока мы были на Украине, умер Владимир Высоцкий…

В тот же день, что и Леонид Енгибаров – 25 июля. Но спустя восемь лет. Чёрная дата…

И похоронили его там же – на Ваганькове, недалеко от могилы Моего Клоуна…

Они были друзьями. Теперь они опять вместе…

А как же нам тут – без них?!

Вернулись домой, в прохладную августовскую Москву…

Зайдя в дом, не раздеваясь, ты тут же бросился к проигрывателю, включил его и поставил на диск «Евгения Онегина».

Так закончилось наше первое большое путешествие.

Так закончилось подорожное лето…

Глава 10. ИЗДАТЕЛЬСКИЕ СТРАСТИ

Ожидание книги…

Вначале оно было радостным, потом – тревожным, напряжённым, потом – тупым, а потом – никаким…

«Лунные цирки» – моя первая книга, которая готовилась увидеть свет. Крошечная; едва удалось выбить три печатных листа («молодому» – то есть впервые издающемуся автору «положено» было только два печатных листа).

На самом деле – «Лунные цирки» были не первой книгой – а избранным. Избранным из одиннадцати книг – не дошедших до читателя.

Первый рецензент рукопись «зарезал».

Спустя несколько лет, когда волею судьбы он оказался редактором «Лунных цирков», и мы с ним познакомились, он – милый, добрый человек, а вовсе не злодей какой-нибудь – извинялся передо мной. Говорит:

– Просто я не знал, что её «резать» не надо.

Вот так вот. Просто не знал…

А «зарезать» рукопись так легко! Этот способ использовался во всех редакциях и издательствах, так расправлялись со всеми рукописями из «самотёка»: выбиралось не очень удачное стихотворение, многократно и на все лады цитировалось – таким образом, создавалось впечатление полной несостоятельности рукописи в целом. Вот и всё! Такая тихая, бескровная война с авторами… Чтоб неповадно было соваться туда, где тебя не ждут! Брысь отсюда!

Так делали все мои знакомые опытные рецензенты, наточившие на сим поприще своё бестрепетное перо. Этому пытались обучить меня – новичка в этом (лишь с виду – бескровном) деле. Но… я оказалась никудышней ученицей.

Осенью семьдесят седьмого года я ждала вторую рецензию на свои «Лунные цирки».

Второй рецензент рукопись спас. Это был Владимир Мильков. Вернее, не то что бы спас – но хоть как-то уравновесил чаши весов. Весов правосудия? Странносудия… Которые гораздо более похожи на гильотину. (Ах, зачем так возвышенно? Право же, не стоит… Просто: ножницы в руках подстригальщика газона…)

Что было потом? Потом – обычная тягомотина, такая (то горькая, то совершенно безвкусная) тянучка, хорошо знакомая каждому хоть однажды издававшемуся… Ожидание редакторского заключения. То есть – приговора.

Звоню. И слышу в трубке всё то же – мягкое, утишающее:

– Через недельку… Да, да, конечно уже будет готово!

Месяц, другой, третий… Сбиваешься со счёта. Магическое «через недельку» уже не действует на тебя. В этом «через недельку» начинает всё отчетливее слышаться: «через вечность»…

И я переставала звонить в издательство…

Но порой я вспоминала о рукописи и начинала чувствовать угрызения совести: как перед покинутым ребёнком… И – опять ехала в издательство. И – часовые ожидания под дверью заведующего редакцией. И – его – стремительно убегающая спина. И – на ходу брошенное через плечо:

– Под лежачий камень вода не течёт! Вы слишком редко появляетесь…

– Егор Александрович! Что же от меня теперь требуется? – (стараюсь не отставать от убегающей по лабиринту коридоров спины).

– Мелькайте! Напоминайте о себе, мелькайте!

– Но у меня ребёнок… я не могу часто…

– Кому действительно нужно, тот днюет и ночует в издательстве!

Спина моего доброго, моего жестокого благодетеля скрывается за горизонтом…

Грустно. Смешно. Пытаюсь представить, как я притаскиваю сюда твой детский манеж со всем звенящим, гремящим содержимым (и с тобой, конечно!) и – устанавливаю его в сизом, клубящемся, зловонном (словно сидишь во чреве пепельницы!) холле, – где, привычно-устало расположившись в креслах, или нервически расхаживая из угла в угол, с позеленелыми от ожидания в этом табачном аду лицами, – «днюют» (неужто и ночуют?…) авторы. Авторы, не столь равнодушные к судьбе своих рукописей, как я.

Между прочим, среди тех, кто смиренно отсиживал в издательстве положенные часы-дни-месяцы-годы унижения, – среди них (к моему величайшему изумлению) были не только подёрнутые сединой «начинающие».

Помню: приёмная редактора. На стуле, на самом его кончике, как наибеднейшая родственница, как жалкая погорелица, сидит женщина. Нелепо, как-то допотопно одетая. На плотно стиснутых коленях – кошёлка (с такой ходила на послевоенный базар моя бабушка). На голове – выцветший платок. Такое же выцветшее, смятое неопределённым возрастом (ей может быть нет пятидесяти, а может, и все сто…), смятённое, просительное, извиняющееся лицо.

Сердце содрогается при виде этой фигуры: сама робость, сама мольба. Наверное, из провинции, думаю я, небось, впервые здесь… И тут – из распахнутых дверей кабинета заведующего – властный голос редактора. Он выкликает кого-то из нас, толпящихся в приёмной. Но не просто «кого-то»: он произносит имя очень известной поэтессы. Поэтессы, пишущей ласковые, сказочные стихи…

Из женщин, кроме меня и этой смиренной провинциалки с потрёпанной кошелкой на (точно судорогой сведённых) коленях, никого нет. И каково же моё изумление и… ужас (да, ужас!), когда на властно-снисходительное: «Проходите!» – подымается со своего краешка стула…

Неужто та самая сказочница, Господи?…

Какой же бульдозер проехался по ней? Какие шестерёнки так безжалостно смяли?… И неужто под этой изувеченной оболочкой, за этим просительным, извиняющимся взглядом – жива Душа, способная слышать и творить сказку?…

Может, и вправду: блаженны униженные и растоптанные? Может, на них-то, которым терять уже нечего, – и нисходит тот самый Свет?…

…Шли годы. Уже прошло более трёх лет, но мои «Лунные цирки» ещё не были даже в плане редподготовки.

Надо сказать, мой творческий руководитель вёл себя в высшей степени деликатно: на собраниях редколлегии он не афишировал то, что я – его ученица. Поэтому я не чувствовала себя «блатной» и стойко прошла более чем пятилетние мытарства с рукописью.