Том 2. Проза 1912-1915 - Михаил Кузмин

— К Лаврентьеву? — переспросила Ираида. — Кто же тебя туда посылал?

— Я посылала его к Лаврентьеву, — выступила Полина Аркадьевна.

Ираида Львовна отослала слуг и снова стала спрашивать свою гостью, меж тем как мужчины хранили молчание.

— Объясните мне, Полина, чем вы руководствовались, посылая к Лаврентьеву, и кого вы там искали? Надеюсь, не Елену Александровну?

— По правде сказать, я именно ее там и искала.

— И так и сказали конюху, чтоб он спросил Лаврентьева: не здесь ли г-жа Царевская.

— Так и сказала.

— Но послушайте же, Полина, всему есть мера. Ведь это никакая ни свобода и ничто, а просто глупость и недобросовестность распускать между слугами ваши собственные предположения, которые даже если бы и оправдались, их нужно было бы скрывать. Наконец, что подумает сам Лаврентьев? Он может подумать, что это хитрость, и очень недостойная, со стороны Лелечки, что она никуда не уезжала, а нарочно афиширует их отношения, чтоб делать какие-то авансы.

— Так не все ли равно, что думает Лаврентьев, тем более что он привык считать Елену Александровну женщиной свободной и не трусливой.

— Ну, я вижу, что вы, Полина, гораздо глупее, чем можно было даже предполагать, и, кроме того, ваша глупость положительно вредна; где бы вы ни были, куда бы ни вмешались, везде получается только смешной и вредный вздор. Т. е., конечно, я говорю с точки зрения человека, который в своем уме.

— Если от моего присутствия получается только вред, так мне остается уехать.

— Вы не обижайтесь, Полина, я вам скажу прямо: действительно, теперь это самое лучшее, что вы можете сделать.

— Да, я вам не ко двору, — произнесла Полина и повернулась к двери. Уже взявшись за дверную ручку, она произнесла:

— Вы, может быть, не откажетесь дать мне лошадей до станции. Поезд идет в 8 ч. Мне нужно уложиться.

— Конечно, конечно, — заторопилась Иран да, — может ли быть об этом разговор? но почему вы так торопитесь? Вы бы могли уехать и завтра, и послезавтра. Вы меня простите, это я сказала сгоряча. Я от своих слов не отказываюсь, но тем не менее все может исправиться. И потом, если вы уедете сегодня, после этого… после этого несчастья, это может носить какой-то предосудительный вид…

Тогда Полина Аркадьевна, оставя ручку дверей, снова вернулась в комнату, относя свою речь прямо к Ираиде, будто, кроме их двоих, никого не присутствовало.

— Нет уж, позвольте на этот раз мне сделать этот предосудительный вид. Я уезжаю, я покидаю ваш дом, но свои поступки я буду уж решать сама, и какой они будут иметь вид, мне все равно. Однако не думайте, чтобы я оставила без внимания судьбу Елены Александровны, к которой я искренно привязана, и не знаю, не будет ли это хуже, если я буду помогать ей со стороны.

— Что же, вы угрожаете?

— Нет. Чего мне угрожать? Я только не скрываю, что буду поступать как мне угодно. Я против вас лично ничего не имею, но я ненавижу, ненавижу, — и она крепко сжала свои маленькие руки, — всех таких людей, всю вашу шайку, всех тупых, пустых, самодовольных и добродетельных людей! И действительно, с вами мне не место, потому что я всегда ищу, а вы мирно спите. Ну и спите себе на здоровье, спокойной ночи! Да это и кстати, потому что я вижу, что лошадей скоро подадут.

Полина Аркадьевна мельком взглянула в окно и потом, подойдя к Ираиде, сказала менее повышенным тоном:

— А теперь прощайте без всяких обид… Не поминайте лихом и живите счастливо.

И затем обвела глазами комнату и, будто только сейчас заметив мужчин, Полина воскликнула:

— Ах, господа, да и вы тут! Я даже о вас позабыла, думала, что мы одни. Можно было бы предположить, что вы спали, но при таком крике где же спать? Это уж верх вежливости, быть настолько молчаливыми. Или, может быть, для господ рыцарей наша перепалка с Ираидой Львовной была интересным зрелищем вроде боя петухов? очень рада, что доставила вам это удовольствие, но если вы подумаете хоть немного, то увидите, что я была совершенно права. А мне что? я высказалась и с легким сердцем уезжаю. До свидания!

Полина Аркадьевна сделала даже какой-то пируэт и исчезла за дверью. Трое оставшихся долго молчали. Наконец Орест Германович заметил:

— Однако Полина Аркадьевна довольно язвительная особа, хотя и бестолкова чрезвычайно.

Леонид Львович, все еще не выпустивши из рук запечатанного конверта с иностранной маркой, ответил тихо:

— Это потому, что она… вы все не знаете настоящего и лучшего примера высокой, спокойной и живой жизни, которой ничто не страшно.

— А все-таки странно, — проговорила Ираида Львовна, — что и у Лаврентьева Лелечки не оказалось.

Глава 17

Как раз в ту минуту, в которую Леонид Львович предполагал, что Лаврик сидит у окна и занимается, младший Пекарский шел по дороге, ведущей к имению Дмитрия Алексеевича. Едва ли он сознавал ясно, зачем он туда направлялся; никаких логических причин и объяснений нельзя было придумать этому его путешествию. Да Лаврик их и не отыскивал: без всякой причины, как-то мимо собственной воли его ноги переставлялись, делая шаг за шагом, и делали его все ближе и ближе к «Озерам», или, вернее сказать, к тем людям, которые там жили. Конечно, Лаврик не был лишен сознания, он отлично знал, что идет в усадьбу Лаврентьева, но от него ускользала целесообразность этого поступка. Одно ему было ясно — что там впереди находятся люди, которых он сейчас, в данную минуту, непреодолимо хотел видеть. А в «Затонах», наоборот, остались и пребывают личности, от которых можно было ожидать только неприятных и огорчительных сложностей. Ему думалось даже, что англичанин и его друг могут ему что-то открыть, без чего жизнь представляется пустынной и безрадостной и наполнить ее временно поверхностно могут только те эфемерные трепания, от которых он бежит и которые всегда оставляют печальный и горестный осадок. Он даже как будто позабыл, что Лаврентьев был до некоторой степени его соперником когда-то и что совершенно неизвестно, как его встретят, бессознательно имея надежду, что те чувства, с которыми человек приходит, если они достаточно сильны, всегда могут и должны подействовать на прием, который их ожидает. Дмитрий Алексеевич сидел на крыльце и рассеянно гладил собаку, когда Лаврик приблизился к дому, пройдя в сад через небольшую оранжерейную калитку.

— Я рад, что застаю вас одного, — сказал Лаврик после первых слов.

— Вам нужно что-нибудь сказать мне? но мои гости очень близкие мне люди, и вообще отличные люди, так что секреты от них будут неуместны.

— Я вам вполне верю, что они отличные люди, я, к сожалению, их не знаю. Это, конечно, не помешало бы мне быть откровенным и с ними, но это еще далеко не значит, что вообще никто не пожелал бы иметь от них тайны.

Дмитрий Алексеевич слегка нахмурился и будто без связи разговора произнес:

— Елена Александровна сама была сегодня здесь.

— Я знаю. Я вовсе и не являюсь ее послом. Я пришел сам по себе, и даже, вы только не сердитесь, я имел в виду именно видеть больше ваших гостей, нежели вас.

— На что же тут обижаться? Я вполне понимаю, что мистер Сток и Фортов представляют гораздо больше интереса для кого угодно, чем я. Но вы противоречите самому себе: если я не ошибаюсь, вы сказали, что рады именно застать меня одного…

— У вас я хотел попросить прощения.

— Ну, полно! в чем же вам просить прощения, вы, вероятно, были тогда вполне искренни, а когда человек любит, от него трудно ждать благородных поступков, особенно в вашем возрасте. Где же вы оставили вашу лошадь?

— У меня нет никакой лошади. Я пришел пешком.

— Отчего вам вздумалось прийти пешком? Хотя это не особенно далеко.

— Когда я выходил из дому, я не думал, что я попаду к вам. Это мне потом пришло в голову, и даже не знаю, приходило ли это вообще в голову. Меня просто что-то привело к вам.

— Вы, очевидно, заблудились и узнали нашу оранжерею.

— Может быть, я и заблудился, но не так, как вы думаете. Лаврентьев взглянул на гостя и, тотчас снова опустив глаза, принялся разглаживать на коленях откуда-то занесенный ветром, уже покрасневший кленовый лист. Затем снова начал:

— Знаете, я сам плохо знаю свой лес и легко мог бы в нем заблудиться, а вот мистер Сток и Фортов, хотя живут здесь всего два месяца, отлично знают каждую дорожку. Когда я хожу с ними, я всегда спокоен.

— Да, с ними можно быть спокойным!

— Вы, кажется, не совсем понимаете то, что я говорю.

— Нет, я понимаю то, что вы говорите, и то, что вы хотите сказать.

— Я не хочу сказать ничего особенного, — и Лаврентьев опять посмотрел на мальчика. Ничего особенного в лице его не было, но Лаврику показалось, что в глазах и улыбке офицера мелькнуло что-то похожее на лица тех всадников с цветочной поляны, но отдаленно, как будто светлый предмет, видимый сквозь глубокую воду.