Путь дзэн. Истоки, принципы, практика - Алан Уотс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бездонное, бесконечное
Одиночество.
Ваби, неожиданное осознание подлинной «таковости» самых обычных вещей, особенно когда темнота будущего мгновенно обуздывает наши амбиции, – это, вероятно, настроение этих строк:
Кустарник – ворота,
А замок —
Эта улитка.
* * *
Дятел
Остается все на том же месте:
День заканчивается.
* * *
Зимняя пустошь;
В бадье для дождевой воды
Прогуливаются воробьи.
Аварэ – это не совсем грусть и не совсем ностальгия в обычном смысле жажды вернуть любимое прошлое. Аварэ – это отзвук вещей, которые прошли и которые мы любили, придающий им резонанс наподобие того, какой обретает хоровое пение в соборе, без которого они были бы беднее:
Никто не живет на мысе Фуха;
Деревянный навес рассыпался;
Все, что осталось, —
Осенний ветер.
Вечерняя мгла;
Мысли о былом —
Какое оно далекое!
Аварэ – это момент кризиса между видением быстротечности мира с печалью и сожалением и видением ее как формы Великой Пустоты.
Ручей скрывается
В траве
Уходящей осени.
Листья падают,
Ложатся друг на друга;
Дождь бьет по дождю.
Момент этого перехода запечатлен в хайку, которое написал Исса после смерти своего сына:
Этот мир – капля росы, —
Возможно, он капля росы,
Но все же – но все же…
Поскольку югэн означает своего рода загадку, его труднее всего описать, поэтому стихотворения должны говорить сами за себя.
Море покрывается тьмой;
Голоса диких уток
Бледно-белые.
Жаворонок:
Лишь его голос спустился,
Не оставив ничего позади.
Что за крики
В густом тумане
Между холмом и лодкой?
Форель выпрыгивает;
Облака плывут
На дне ручья.
А вот пример югэн в двустишиях «Дзэнрин кусю»:
Ветер утихает, цветы продолжают падать;
Птица кричит, безмолвие гор становится глубже. [i]
Поскольку эти китайские двустишия последовательно использовались в обучении дзэн как минимум с конца пятнадцатого века, возникновению хайку не стоит удивляться. Влияние очевидно в хайку «югэн наоборот» авторства Моритакэ. В «Дзэнрин кусю» читаем:
В разбитом зеркале больше ничто не сможет отразиться;
Упавший цветок вряд ли поднимется на ветку. [j]
А Моритакэ говорит:
Упавший цветок
Возвращается на ветку?
Это был мотылек.
Говоря о связи дзэн с поэзией, нельзя не упомянуть монаха школы сото и отшельника Рёкана (1758–1831). Очень часто мы думаем о святом как о человеке, чья искренность провоцирует враждебность мира, но Рёкан примечателен тем, что был святым, которого все любили, – возможно, потому что он был не столько добрым, сколько естественным, как ребенок. Легко может создаться впечатление, что японская любовь к природе главным образом сентиментальная, сосредоточенная на тех аспектах природы, которые кажутся «милыми» и «красивыми», – мотыльки, цветение вишни, осенняя луна, хризантемы и старые сосны [176]. Но Рёкан также воспевает вшей, блох и холодный дождь.
В дождливые дни
Монах Рёкан
Жалеет себя.
И его взгляд на «природу» соответствующий:
Звук чистки кастрюли
Сливается
С голосами лягушек-древесниц.
В каком-то смысле Рёкана можно считать японским святым Франциском, только не настолько религиозным. Он странствующий простак, самозабвенно играющий с детьми, живущий в одинокой хижине в лесу с протекающей крышей и стенами, завешанными стихами, написанными его на удивление неразборчивым, паукообразным почерком, который так ценят японские каллиграфы. Он думает о вшах на своей груди как о насекомых в траве и выражает самые естественные человеческие чувства – грусть, одиночество, смущение или сожаление – без малейшего следа стыда или гордости. Даже когда его ограбили, он по-прежнему богат, потому что:
Вор
Оставил ее —
Луну за окном.
А когда нет денег:
Ветер приносит
Достаточно опавших листьев,
Чтобы развести костер.
Когда жизнь пуста в плане прошлого и бесцельна в плане будущего, вакуум заполняется настоящим – обычно сведенным к тонкой линии, к какой-то доле секунды, за которую ничто не успеет произойти. Чувство бесконечно растянутого настоящего нигде так не сильно, как в тяною, искусстве чая. Этот термин буквально означает нечто вроде «чай с кипятком», и благодаря одному лишь этому искусству дзэн оказал непомерное влияние на японскую жизнь, поскольку тядзин, или «мастер чая», является судьей вкуса во многих вспомогательных искусствах, связанных с тяною, – архитектуре, садоводстве, керамике, ковке, лакировке и компоновке цветов (икебана).
Поскольку тяною стало общепринятой частью воспитания юных девушек, с ним стало ассоциироваться много разной сентиментальной несуразицы, такой как разодетые в парчу юные куколки в освещенных луной комнатах, нервно пытающиеся подражать самым высокопарным мыслям о фарфоре и цветении вишни. Но в своей аскетической чистоте, как, например, в школе сосю-сэн, искусство чая представляет собой подлинное выражение дзэн, для которого не требуется ничего большего, кроме чашки, чая и кипятка. Если нет и этого, то тядо – «путь чая» – можно практиковать где угодно и с чем угодно, поскольку это на самом деле то же самое, что дзэн.
Если христианство – это вино, а ислам – кофе, то буддизм – это, безусловно, чай. Его успокаивающий, очищающий и слегка горьковатый вкус напоминает вкус пробуждения, и горькость соответствует приятной шероховатости «естественной текстуры» и «срединному пути» между сладостью и кислотой. Задолго до появления тяною дзэнские монахи использовали чай как стимулятор для медитации, и в этом контексте его пили неспешно и осознанно, что естественным образом напоминало ритуальные действия.
Бодхидхарма. Автор – Хакуин Дзэндзи (1683–1768). Коллекция Ямамото. Фото предоставлено Оклендским музеем искусств
Летом он освежал, а зимой согревал странствующих монахов-отшельников, которые любили строить хижины из травы и бамбука в горных лесах или возле скалистых ручьев в ущельях. Пустота и простота хижин даосских и дзэнских отшельников, где нет ничего лишнего, повлияла на стиль не только специальных домиков для тяною, но и японской жилищной архитектуры вообще [177].
Два вида на «сад песка и камней»